Уголовный процесс
Сайт Константина Калиновского

Гущев, В. Е., Александров, А. С.
Народное обвинение в уголовном суде.
Н.Новгород: НЮИ МВД РФ, 1998. 160 с.

К оглавлению

2. История института общегражданского обвинения

Уже в государствах древнего мира была известна идея представительства публичных интересов перед судом, но в большинстве случаев она осталась в зародыше, никогда не развившись в постоянный и правильно организованный институт. Право уголовного преследования обычно принадлежало потерпевшим. С усилением публичных начал право преследования было предоставлено гражданину как таковому или переходило к тому лицу, у которого в число других административно-хозяйственных обязанностей входило и отправление правосудия. Если и существовало разделение функций защиты, обвинения, то без выделения для каждой из них отдельных органов. Подобная постановка правосудия была характерна для всех античных государств в период их образования. Начало стало быть у всех было одинаковым. Однако при структуризации западной цивилизации в Афинах и Риме возникло народное обвинение как вид публичного обвинения в состязательном суде. В Китае, Индии, Африке ничего подобного никогда не было. Поэтому есть основания предполагать, что народное обвинение - это структурный элемент только западной процессуально-правовой культуры. Если учесть то, обстоятельство, что именно с древними Афинами и Римом связано появление основных государственно-правовых форм, которые явились матрицей для явлений современной западной правовой культуры, возникает предположение о системообразующем значении народного обвинения для всех ныне существующих в Западных государствах видов публичного обвинения.

Величие идеи народного обвинения изумляет и завораживает любого, кто знакомится с ней, и заставляет задуматься над причинами ее породившими и дальнейшими метаморфозами. Как и почему она возникла и почему не прижилась в странах с континентальной правовой системой? Иными словами мы вопрошаем о культурно-правовом, системообразующем контексте знака «народное обвинение». Смысл любого знака читается различным образом в том или ином контексте. Так и мы, следуя логике смысла понятия «народное обвинение», будем следить за его коловращением в различных текстах, имея в виду в конечном итоге «примерить» его к российскому правовому обличью. Предвкушая какого рода неожиданности сулит нам российский контекст, корни их надеемся отыскать в классике европейской уголовно-процессуальной формы.

2.1. Афины

«Мы почти не можем понять в настоящее время как могло это свершаться - так странно кажется нам подобное отношение к обвинению. Однако же это неоспоримо... несомненно также и то, что подобное судоустройство было вполне достаточно для охранения безопасности общественной и частной.»

Беко. «Организация уголовной юстиции в главнейшие исторические эпохи». 1867 г.

Древнегреческое народное обвинение неразрывно связано с расцветом в 7-5 в.в. до н.э. состязательной формы уголовного судопроизводства в судах народного собрания, называвшихся “гелиэями фемосфетов”. Гелиэя - старинное название народного собрания. Гелиэя под председательством фемосфетов занималась судебными делами. Это был суд присяжных, в котором впервые получили развитие многие состязательные институты, в том числе право каждого гражданина на уголовный иск в публичных интересах.

Принято связывать появление подобной системы правосудия с законодательной реформой Солона. Поскольку текста законов Солона не сохранилось, об их содержании, о воле самого законодателя можно судить только по отзывам третьих лиц, из более поздних текстов. Так, Плутарх следующим образом характеризует намерения Солона относительно желательного вида судопроизводства: «Говорят также, что он написал законы довольно неясно и с множеством спорных пунктов и через это увеличил значение судов, потому что, когда люди не могли разрешить своей тяжбы по законам, им приходилось каждый раз обращаться к судьям и направлять всякое разногласие на их усмотрение, так что они стали некоторым образом выше законов...Далее, полагая необходимым оказывать помощь народу в его слабости, предоставил право каждому привлекать виновных к ответственности в защиту пострадавшего. Например, если другой человек был избит и подвергся насилию или потерпел ущерб, предоставлялось всякому, кто может и хочет, подавать жалобу на обидчика и привлекать его к суду: законодатель правильно приучал граждан, как бы людей одной судьбы, иметь сочувствие друг к другу и разделять чужое горе. Упоминают и его слова, находящиеся в согласии с этим законом. Именно, когда его, как естественно, спросили, в каком государстве жизнь устроена всего лучше, он ответил: «В таком, где за обиженных не менее их самих вступаются и наказывают обидчиков людей, не задетые этим лично».1

В древних Афинах специальных государственных органов обязанных возбуждать уголовное преследование и поддерживать обвинение в суде не существовало. В частном порядке уголовный процесс мог начать потерпевший, а в так называемом государственном процессе - любой полноправный афинский гражданин. При отсутствии обвинителя дело не возбуждалось даже при наличии явного преступления. Но как отмечают источники того времени на практике недостатка в обвинителях никогда не было, поскольку участие в судебных процессах было необходимо для любого публичного деятеля того времени. Поддержание обвинения в ...государственном процессе рассматривалось как служение обществу, патриотический долг, почётная обязанность. В речах ораторов часто встречаются упрёки , что такой-то “никогда никого не обвинял”. До нас дошли имена крупнейших политических деятелей и ораторов Афинского государства: Перикла, Демосфена, Гегемона, Эсхина, Демада, Лицпаса и других, чья общественно-политическая карьера неразрывно связана с деятельностью на судебном поприще в качестве обвинителей. Рассмотрим фактическую сторону вопроса о постановке народного обвинения в древних Афинах.

Желающий явиться обвинителем подавал архонту (выборному от филы должностному лицу, выполнявшему административные, военные функции, в том числе и судебные) свое обвинение в письменной форме. Этот документ состоял из трех частей: первое - имена обвинителя и обвиняемого; второе - сущность обвинения, излагавшаяся очень кратко; третье - наказание.

Обвинение Сократа, например, было составлено следующим образом. “Мелит, сын Мелита, из пригорода Пифоса, под клятвою обвиняем Сократа, из пригорода Алоспеза.

Сократ виновен в том, что не признает богов республики и желает заменить их безумной игрой своего воображения. Он виновен в развращении молодых людей. Наказание - смертная казнь».2

К составлению акта могли присоединяться другие обвинители для оказания помощи обвинению. Так, к Мелиту, который был трагическим поэтом, присоединился Ликон, один из десяти народных ораторов и Анит, политический деятель - борец с тиранией Тридцати.

Рассмотрев обвинительный акт, архонт разузнавал у обвинителя имеет ли он факты, нужные для разъяснения дела. Таким же образом он требовал к себе обвиняемого для рассмотрения тех возражений, которые он может представить.

После аудиенции у архонта обвинителя и обвиняемого обвинительный акт прибивался к дверям суда гелиастов, где он и оставался до самого дня судебного разбирательства. Обвинитель давал судье клятву, которою он обязывался вести дело до конца. Кроме того, судья требовал от него залога, который подвергался конфискации в случае отказа от уголовного преследования.

Архонт, выслушав обвиняемого и обвинителя, давал им обоим несколько дней на собирание доказательств и назначал день, когда они должны были явиться со свидетелями в заседание гелиастов.

За время до явки в суд, отведенное архонтом сторонам, обвинитель и обвиняемый приискивали свидетелей, истребовали документы, накладывали запрещения на основании даваемого архонтом полномочия. Одним словом делали все то, что было необходимо для успешного ведения дела.

Если при собирании доказательств или производстве других действий, связанных с подготовкой к процессу, у сторон встречались какие-либо затруднения, то для их устранения они могли обратиться к архонту, разрешившему преследование, и от него получали помощь.

После открытия судебного заседания обвинитель, обвиняемый и ораторы, долженствовавшие говорить, присягали. Первый в том, что его обвинение основательно, второй - что ложно; а последние в том, что будут говорить сообразуясь с истиной.

Обвинитель лично зачитывал свое обвинение. В обвинительном акте конкретно обставлялся предмет предстоящих прений. Выходить в дальнейшем за пределы обвинения запрещалось. Кроме указанного требования, существовал определенный порядок судебного заседания, упорядочивавший разбирательство. Оно делилось на три периода: первый отводился на обвинение; второй - на защиту; третий посвящался голосованию и произнесению приговора. На все отводился один световой день - от восхода до заката. По мнению афинян председательствующий в суде не имел права вмешиваться в ход судебного заседания - это значило бы дозволить ему покровительствовать той или другой стороне. Суд оставался пассивным на протяжении спора обвинителя с обвиняемым.

Сформулировав обвинение, обвинитель приступал к приведению доказательств. Тут ему открывалось широкое поле, т.к. афинский уголовный процесс не знал понятия доказательства. Каждая сторона предоставляла любые сведения, собранные по своему усмотрению. Судьям же предоставлялось право безаппеляционной оценки приводимых доказательств с точки зрения допустимости и относимости.

В этом суде, где устность, гласность, непосредственность и непрерывность применялись более чем во всяком другом судебным учреждении существовавшем когда-либо, выслушивание свидетелей имело громадное значение. Свидетели являлись только по приглашению одной из сторон. Приглашение это производилось при посредстве официального органа. Свидетель давал показания только тогда, когда его к этому приглашал обвинитель или обвиняемый. Когда обвинитель, говоривший всегда первым, по ходу дела нуждался в каком-либо из свидетелей своей стороны, он останавливался и приглашал его сделать нужные показания.

Кроме свидетельских показаний, обвинитель представлял на рассмотрение гелиастов те документы, которые он достал при производстве розыска и которые служили подтверждением справедливости его иска.

Истощив все свои доказательства, обвинитель мог, если позволяло время, пригласить себе на помощь профессионального оратора, который приняв на себя обвинение, оканчивал его. Его задачей было силой ораторского искусства воздействовать на убеждение судей, с тем чтобы склонить чашу весов правосудия на свою сторону. Чаще всего эту роль принимал на себя один из соучастников обвинения.

Аналогичным путем действовала и защита. Таким образом и велся спор между обвиняемым и обвинителем. Никакого руководства прениями со стороны суда не было. Последний оставался бесстрастным, дозволяя говорить все, и ни во что не вмешиваясь. Считалось, что своим вмешательством в прения, архонт неизбежно выказал бы свой взгляд на дело, а это нарушило равновесие в равенстве сторон.

Следует отметить, что в самом процессе обвинение осуществлялось не самим обществом, а конкретным обвинителем, который, в следствии сопряженной с обвинением ответственности, и вправе был распоряжаться способом «строительства» дела обвинения по своему крайнему разумению. Таким образом, с точки зрения современной техники процесса идея народного обвинения проявлялась в диспозитивных правомочиях стороны в деле. Обвинитель свободно распоряжался всеми своими процессуальными правами. И это вполне объяснимо, поскольку право на обращение в суд с уголовным иском, не может не иметь своим продолжением свободу в распоряжении своими процессуальными правами в суде. И наоборот, возбуждение уголовного дела по обязанности (в инквизиционном процессе), означает в дальнейшем обязанность продолжать процесс в одностороннем порядке. При этом подобного рода деятельность, развивающаяся согласно безличной воле закона не может одухотворяться ничем иным как стремлением к достижению объективной истины. А это уже подводит нас вопросу о выяснении мировоззренческой основы такого рода процесса.

Только обвинителю принадлежало право задавать вопросы обвиняемому. Обвинитель мог допрашивать обвиняемого когда хотел и как хотел. Он мог придираться, «опутывать ложью», мог позволить себе, с целью сбить с толку обвиняемого или застать его врасплох, разные хитросплетениями, совершенно понятные в тяжущемся, но которые не позволил бы себе судья.3

Мы уже отмечали на наличие у обвинителя широкой свободы по распоряжению своими процессуальными правами. Однако право на распоряжение уголовным иском, вполне естественным образом должно было быть ограничено правом на защиту обвиняемого от ложного или легкомысленного обвинения. Поэтому была предусмотрена ответственность за обоснованность обвинения. Обвинитель мог подвергнуться штрафу в тысячу драхм, если по рассмотрении дела на его стороне окажется менее пятой части голосов судей, а в случае трехкратного повторения неудачных обвинений- лишался права возбуждать уголовное преследование в дальнейшем. В частном процессе ответственность обвинителя, не собравшего пятой части голосов судей, влекло наложение штрафа в размере четвертой части иска. Кроме того, обвинитель, начавший государственный процесс, должен довести до конца под угрозой штрафа в тысячу драхм. Частное дело могло быть прекращено на любой стадии процесса без всяких негативных последствий.

Очевидно, первоначально в государственном процессе обвинитель не получал выгоды в случае выигрыша, однако ближе к концу своего существования народное обвинение стало материально стимулируемой деятельностью. Обвинителю, добившемуся успеха, назначалась награда, которая равнялась известной части конфискованного имущества осужденного. Надо полагать, что приобретение народным обвинением черт меркантильности является симптомом упадка этого института. Отсюда недалеко и до доносительства (платного в том числе) и неразрывно связанного с ним должностного инквизиционного обвинения. И, действительно, примерно с пятого века начинается период разложения системы гелиастов и народного обвинения. Последнее, все в большей степени приобретает черты промысла со стороны профессиональных обвинителей-доносчиков, которые назывались сикофантами. Закат афинской демократии, завершившийся подчинением ее македонскому царству в 322 г. до н. э., в процессуальном аспекте ознаменовался вырождением народного обвинения в должностное, заменой состязательной формы инквизиционной.

Такова, насколько известно из источников, фактическая сторона дела с постановкой народного обвинения в древних Афинах. Из нее можно сделать выводы о том, что, во-первых, народное обвинение существовало в таком суде, где черты состязательности нашли свои крайние проявления и во-вторых, эта система работала, была достаточно эффективной для поддержания в состоянии равновесия социальной структуры в течении нескольких веков. Однако подобной констатации недостаточно для разрешения наиболее интересующей нас проблемы о сущем народного обвинения, что подразумевает выяснение в первую очередь причин, закономерностей возникновения и существования этого феномена. В разрешении данной проблемы есть сложности. Первое, что не может не породить в нас некоторых сомнений относительно возможности получения удовлетворительного объяснения по этому вопросу - это очевидная бесперспективность попытки подвести к единому знаменателю многочисленные противоречивые мнения, имеющиеся на этот счет. И в самом деле, как может быть выработано точное социальное знание о мире, если само это знание социально структуировано в общество? «Шумы» различных речевых практик, которые, конечно, нельзя свести только к субъективному оценочному фактору, настолько «заглушает» сигналы бытия «народного обвинения», что размывает грань между «вещью», т.е. тем, чем народное обвинение было в реальности и «словом», т.е. тем, каким оно предстает в текстах. Следует согласиться с мнением о том, что “шумы”, «помехи» в той же мере присущи любой из речевых практик, в какой мере эта практика (ее можно называть также языком) существует как некая данность.

Более того мы придерживаемся того взгляда, который не разделяет “текст” и “реальность”. Мир - это и есть текст, язык. Поэтому своеобразие языка, рассматриваемое, если угодно, как «помехи» и есть то, чем является «народное обвинение» в конкретном языке. Объективной истины как соотвествия значения текста реальности не существует. В каждом тексте - своя истина.

Все описания, которые мы даем «вещам» отвечают нашим потребностям. Бессмысленно пытаться установить такой нейтральный уровень дискурса (или найти метаязык), который бы позволял достигать истинного соответствия с объектом социальной реальности. Иначе говоря, «слово» и «вещь» - неразделимы, они существуют в качестве единого в той или иной дискурсивной формации. Не возможно никакое иное представление о «народном обвинении», кроме как, представление, обусловленное «пучком» доминирующих в данной речевой практике теорий, желаний, способов смыслопроизводства. Таким образом, единственно, что мы можем - это только снова и снова ставить вопрос о причинно-следственных связях «народного обвинения» с другими понятиями все в новых и новых контекстах.

Итак, мы полагаем что понимание «народного обвинения» есть не движение от относительного к абсолютному знанию (где бы «народное обвинение» явилось нам тем, что оно есть, вне зависимости от каких-либо отношений с другими вещами), но восстановление (по выражению М.Фуко - «археология знания»), смысловых отношений слова «народное обвинение» с другими словами той или иной речевой практики. Поскольку мы отказываемся от претензий на «объективную истину», постольку нашу деятельность следовало бы назвать комментированием текстов, игрой в слова.

В интерпретации термина «народное обвинение» правоведы, исходившие из предпочтительности современных им правовых ценностей континентальной правовой системы, склонны были выделять негативные моменты, проявившиеся у этого института в позднейший период. Француз П. Гиро писал: «В процессах, называвшихся “ “, право преследования признавалось ... за любым гражданином. В такого рода процессах думали тогда заинтересовано также все общество, и желательно было дать каждому возможность требовать наказания за совершенный поступок. Этот обычай повлек за собой злоупотребления. Доносы обратились в специальное ремесло некоторых лиц, называвшихся сикофантами. Против них принимался ряд мер, устанавливались разные наказания... Но эта угроза часто была призрачной и мало устрашала сикофантов: они видели в своем ремесле способ привлечь к себе внимание, удовлетворить свою месть, а также получить материальную выгоду...»4

Стоявший на сходных позициях с Гиро, другой французский исследователь Беко, оценивая значение афинского народного обвинения ставил вопрос следуюшим образом: «Почему в Афинах не было должностного обвинения?» При этом как и всякий француз, он при этом исходит из того, что прокурорское обвинение является единственно правильно поставленной формой публичного обвинения. Французскому национальному гению льстит утверждение Монтескье о том, что Франция не нуждается в частных доносчиках, поскольку есть прокурор.

Объяснение Беко природы народного обвинения несмотря на его общее негативное предубеждение к нему содержит некоторые представляющие для нас интерес моменты антропологического, социологического свойства, которые объясняются влиянием учения О. Конта на гумманитарное знание того периода. В частности, для французской юриспруденции всегда был характерен позитивизм. Это во многом объясняет и то о чем вопрошали французские юристы правовое бытие и то, какие ответы они в нем находили.

Так, отвечая на поставленный себе вопрос, Беко приходит к выводу, что «вследствии своего характера афиняне не могли вверить обвинение никакому постоянному и единоличному органу.» По его мнению, такие черты характера афинян как «недоверчивость» и «сильная любовь к равенству» не позволяли утвердиться «административной власти, которая по сущности своей могла бы явиться цензурой, постоянно грозящей их свободе». При этом Беко исходит из вполне определенной модели организации обвинительной власти: 1)для того, чтобы иметь какое-нибудь значение она должна отправляться значительный промежуток времени одним и тем же лицом; 2)занимаясь отысканием преступлений и собиранием доказательств, бывает принуждена врываться в семейную жизнь для инквизиционных исследований; 3)должна быть равноудаленной от всех партий; 4) для того, чтобы не впасть в бездействие и совершенно не ослабнуть должна иметь дозволение не отвечать за последствия своих ошибок; 5)быть на столько безупречной, чтобы не возбуждать даже подозрения в своей подкупности; 6) не делает никаких уступок и снисходительности сообразных с субъективными особенностями преступника, но представляет ему карающий закон, безлично действующий подобно року.5

В нарисованном автором портрете вполне явственно угадывается физиономия оригинала, с которого он списан - французское дореформенное (до 1897 г.) предварительное расследование, которое, кстати говоря, служило идеалом для подражания русскому законодателю во все времена: и в 1864 г., и в 1923 г., и сейчас, как выясняется (судя по проекту УПК, проходящему обсуждение в Государственной Думе). И это очень печально, господа.

Состязательность в крайней своей форме, естественно, не встречала никогда сочувствия у континентальных ученых, стоявших на почве нормативизма. Беко, не являясь в этом плане исключением, тем не менее интересен для нас тем, что в своих объяснениях природы народного обвинения выходит за рамки юридических схем. «Вследствие постоянных распрей, господствовавших в Афинах, юстиция подчинялась у них политике; о беспристрастности же не могло быть и речи там, где граждане постоянно находились в напряженном состоянии друг у друга посредством происков и насилий, почести и общественной должности.»6 «Эта толпа, ежедневно запруживавшая... Агору, жаждавшая своеволий, алчная до удовольствий, не выносившая никакой власти, даже власти убеждения, не поддававшаяся никакому управлению, не способная управлять сама собой - эта толпа была непредсказуема в своих решениях и плохих, и хороших. Сикофанты, ищущие популярности, помогали ей в этом отношении.»7 «Наконец, жизнь под открытым небом заставляла их постоянно сталкиваться друг и другом и отнимала от них то нравственное влияние, которое так необходимо прокурору и которым он пользуется в наше время. Столкновения уничтожали уважение к личности. Не говоря уже о сатирических театральных сочинениях. Стыдливость и скромность не имели никакого значения.» По мнению Беко, в построении суда отразились указанные черты менталитета афинян, особенности их социального, политического бытия. «Суд помогал у них общественной трибуне. Продажность была таким распространенным явлением, что афиняне не решались вручить отправление правосудия единоличному судье, но предпочитали суд народный. Даже во время самого процесса, они опасались влияния официальных личностей, вследствие чего президент собрания, относительно управления прениями имел самые ограниченные права, касающиеся только выполнения некоторых формальностей.» Весьма характерно для юриста континентальной школы следующее замечание: «К этому добавить, что установление особых органов для исполнения прокурорской обязанности было бы причиной того, что в юридических спорах выработались бы известного рода традиции; процесс приобрел бы более достоинства и законности; но именно этого и не желали афиняне, смотревшие на процесс, как на представление, и интересовавшиеся, следовательно, особо теми процессами, в которых было менее всего порядка и правильности.» Эти слова побуждают нас к более пространному комментарию, который имеет на первый взгляд весьма отдаленную связь с нашей темой, но для целей более общих в плане характеристики обвинительной системы, в которой возможно существование юридического института, о котором идет речь, кажется нам весьма уместным. Одним из ключевых положений которые кладутся в основу той или иной обвинительной системы является уровень самостоятельности лица, принимающего решение о возбуждении уголовного преследования. Во многих правовых системах на уровне теории область усмотрения обвинителя совершенно определенным образом урезается так называемым принципом законности. Значение этого процессуального принципа состоит в том, что должностные лица -судья, прокурор, следователь не имеют права самостоятельно распоряжаться обвинением, но обязаны беспрекословно выполнять волю закона. Именно безличной волею закона двигается процесс, а не усмотрением сторон. В силу законности обвинение производится обязательно в случае совершения преступления, а прекращение или изменение его производится только в случаях предусмотренных законом. Даже в тех странах, где прокурору предоставлены определенные диспозитивные правомочия, они сконструированы опять же законом очень узко. В противоположность этому в правовых обвинительных системах, построенных на начале частном, в том числе древнеафинской, древнеримской, современных англосаксонских, обвинитель обладает свободой распоряжения обвинением по своему усмотрению. На наш взгляд, этот момент имеет важное значение для характеристики обвинительной системы релевантной народному обвинению.

У Беко мы встречаем указание на такое примечательное обстоятельство как то, что: «Афиняне, любившие остроумные споры и словесные нападения показывали мало совестливости, когда их интересы замешивались в дело. Софизм легко усыплял совесть.»8 Замечание о софизме указывает на совершенно определенный образ философствования того времени и трактовку истины. Потому что, на наш взгляд, совершенно другое представление об истинном должно было одухотворять деятельность народного обвинителя по сравнению с инквизиционным следователем или прокурором.

Полагаем, что знаковый характер имеет и другое обстоятельство, на которое совершенно справедливо обращает внимание Беко: «Галие было орудием власти плебса, оно же было и лучшее школою для образования ораторов. Красноречие во всех формах привлекало более всего афинян. Этому-то красноречию и обязаны они своею бессмертною славою, оно же время от времени заставляло их, так сказать превзойти самих себя, возвышая до героизма этот легкомысленный народ. Эти дни без сомнения были редки, но в жизни народов, так же как и людей, существуют только моменты.»9 Упоминание о красноречии, о роли ораторского искусства в жизни античных греков является общим местом у всех пишущих на эту тему. Запомним это обстоятельство и мы, поскольку оно может сказаться на способе обвинения. И, конечно, исследуем это обстоятельство позднее. Здесь же завершим рассмотрение воззрений Беко относительно афинского народного обвинения следующим заключительным пассажем: «В Афинах стремление ... охранять невинных от наглости обвинений было гораздо сильнее стремления поощрять обвинителей к доносам на виновных... цель правосудия заключалась в гарантировании безопасности государства, чем отдельных граждан.»10

Несмотря на кажущуюся противоречивость своего высказывания Беко, на наш взгляд, весьма точно определил суть назначения народного обвинения - она состоит в гармонизации частного и публичного начал. Каждая обвинительная система по-своему и с разных успехом стремиться достичь этой гармонии: с одной стороны, обеспечить права личности от злоупотреблений обвинения, а с другой, право общества на защиту от преступных посягательств. В свои лучшие года афиняне достигли этой гармонии.

По мнению многих советских ученых советское процессуальное законодательство также было весьма гармоничным. К числу сторонников такой точки зрения принадлежал Чельцов- Бебутов М.А., который единственный в советской процессуальной литературе специально останавливался на проблеме народного обвинения в античных государствах.

При оценке значения народного обвинения Чельцов-Бебутов М.А. исходит из методологии исторического материлизма. Типологизация истории в понятиях «общественно-экономических формаций», как средство установления “истинного” знания относительно явлений «надстройки», в области советской уголовно-процессуальной науки обнаруживает себя в виде схемы “тип уголовного процесса”. Процессуальные явления той или иной эпохи (”типа уголовного процесса”) приводятся к единому общественно-экономическому знаменателю и таким образом объясняются. Уголовный процесс всех рабовладельческих государств относится к рабовладельческому типу. Экономическое положение тех или иных групп рабовладельцев, по мнению проф. Чельцова, объясняют «отдельные моменты в построении суда и процесса... С одной стороны - борьба за состав судей из той или иной группы рабовладельцев. С другой стороны - формальная возможность для каждого гражданина выступать в суде в качестве обвинителя, преследующего обвиняемого во имя публичного интереса, широкое допущение защиты, состязательная форма построения судебного производства, устность и гласность судопроизводства. Бесплатность выполнения публично-правовых функций обвинения и защиты представляла фактическое сужение круга лиц, могущих брать на себя эти функции. Резкое имущественное неравенство граждан способствовало широкому развитию подкупности судей.»11

Предвзятость проф. Чельцова к народному обвинению объединяет его с «буржуазными» писателями континентальной школы, он также склонен акцентировать внимание на его негативных сторонах, имея в конечном счете в виду противопоставление несовершенного рабовладельческого типа уголовного процесса совершенному “истинному” социалистическому типу процесса. Полагаем, что таким образом ценностные предпочтения выдаются за объективную истину. Мы не отрицаем возможности того, что социальный элемент является решающим для объяснения природы правовых феноменов. Однако, позволительно будет заметить, что и другие точки зрения существуют на этот счет. Ни одна из теорий не может претендовать на исключительное право владения истинным знанием. В частности, Чельцов-Бебутов М.А., на наш взгляд, не сумел удовлетворительно объяснить причину уникальности опыта афинского и римского народного обвинения. Он полагает, что «состязательная форма характерна для рабовладельческих государств, достигших высокой ступени культуры.» Поэтому дескать в древневавилонском государстве, с более низкой культурой, народного обвинения и состязательного суда не было. 12 Но кто скажет, что в Индии, или Китае культура была ниже. А вот народного обвинения в них не было.

Мы считаем «марксистско-ленинское» объяснение природы “народного обвинения” по меньшей мере односторонним и недостаточным. Однако основной упрек, который следует сделать, советской процессуальной школе в лице проф. Бебутова- это тенденциозность. Она носит другой характер, чем у Беко или Гиро, однако причина ее в одном - в отрицании возможности выбора. То или иное учение - есть определнный ценностный выбор. Признавая, что этот выбор является идеологическим предпочтением, мы тем самым становимся открыты для истины. Постулат о том, что марксистское учение всесильно, потому что оно верно, обескураживает и, на наш взгляд, только мешает пониманию “народного обвинения”. Загнав “народное обвинение” в жесткие марксистские схемы рабовладельческой общественной экономической формации, проф. Чельцов решил только одну познавательную задачу “доказал” преимущества советского уголовно-процессуального права. То, что вся марксистко-ленинская теория была определенной речевой практикой, сложившейся в определенном контексте пространства и времени, т.е. идеологией, вполне очевидно сегодня. Поэтому, мы настороженно относимся ко всякого рода “объективным истинам”, за которыми сплошь и рядом субъективные интересы.

Мы не собираемся оспаривать, отмечаемый многими исследователями факт (кстати, это речевой факт), что «борьба демоса с аристократами в Афинах, борьба оптиматов ... с пролетариями... в Риме влияла на построение суда и процесса.»13 Из этого можно сделать вывод о том, что народное обвинение является порождением неустойчивости государственно-правовых структур, когда переход от порядка к анархии, от системы к хаосу почти неразличим. Личность заняла автономное положение по отношению к государству и уравнялась с ним. Вот в этой-то ситуации неустойчивого равновесия между личностью и государством, частным и публичным началами мы и слышим голос «народного правосудия», голос «народного обвинения». С укреплением государства, ростом аппетитов бюрократии, т.е. нарушения равновесия в пользу публичноcти, неизбежно падает и значение народного обвинения.

Следуя “традиционному” модернисткому модусу смыслопроизводства, можно сказать, что существование народного обвинения обусловлена также следующими обстоятельствами: 1) высокой политической и правовой культурой граждан полиса - действительно поголовное участие всех в общественной жизни и отправлении правосудия; 2) простота судоустройства и судопроизводства и вместе с тем, растяжимость юридических формулировок, делающая необходимым частое обращение к авторитетному - судебному правовому толкованию; поэтому-то судебная власть в лице суда присяжных стояла над всеми другими властями; 3) режим подлинной демократии; 4) слаборазвитый бюрократический аппарат исполнительной власти, что выражается в отсутствии специальных чиновников, осуществляющих должностное уголовное преследование по делам, представляющим публичный интерес; 5)одновременное существование многочисленных форм обвинения; 6) свобода распоряжения обвинителем правом на уголовное обвинение в материальном и процессуальном смысле, т.е. гражданин мог как предъявить обвинение, так и воздержаться от этого; мог выбрать любую форму обвинения и в дальнейшем при поддержании обвинения в суде, формировании доказательственной базы или при отказа от обвинения был связан (за исключением штрафа за необоснованное обвинение) только волей противостоящей стороны.

Мы не ставили перед собой цель исчерпывающего анализа всей литературы, касающейся афинского народного обвинения, ограничившись несколькими характерными работами ученых, представляющих континентальную правовую систему. Хотя они и представляют различающиеся речевые практики, их объединяет одна юридическая традиция - юридический дискурс. Это обуславливает то, что и способ постановки проблемы, и алгоритм ее решения, и самый характер разногласий между иными точками зрения, и «открытия» и «заблуждения» - все находится в некоем едином смысловом поле. Поэтому дальнейшее накопление образцов высказываний вряд ли приведет к большей аккумуляции знания об афинском народном обвинении... как «слове». Получили ли мы представление о «вещи», которая скрывается за этим словом, т.е. о сущем народного обвинения? Этого никогда нельзя будет сказать со всей определенностью. Однако, безусловно, можно попытаться расширить горизонт понимания данного феномена, рассматривать его все в новых и новых контекстах.

Как, наверное, уже заметил читатель мы скептически относимся к познавательным способностям модернистской юриспруденции. Мы относим себя к сторонникам постмодернисткого направления в гумманитарном знании и намерены продемонстрировать здесь пример “критического правового исследования” (КПИ). Поэтому нижеследующая часть текста, исполненная мелким шрифтом, предназначена только для ищущего читателя, обладающего к тому определенной подготовкой в философии, лингвистике, теории права.

Считаем, что позитивного знания о праве достичь невозможно - слишком этот предмет затрагивает интересы людей. Мы отрицаем все предшествующие научные системы с их “истинами”, поскольку эти ментальные структуры предназначены единственно для гегемонистского контроля над индивидом. В своих рассуждениях мы отталкиваемся от представления, что право - это текст (совокупность знаков), прочтение которого определяется дискурсивной формацией. Под последней понимается совокупность речевых практик (прежде всего философской), объединяемых единой эпистемой, т.е. основполагающими представлений человека об окружающем мире и себе. Иными словами, право это текст, значение которого проявляется контекстом. Мы не делаем различия между текстом и “означаемой им реальности”. Нет никакой реальности кроме текста. Нет, в том числе, и самого субъекта. Есть интерсубъективная способность к прочтению текста или - “дискурсивная функция”. И последнее замечание касается понятия “насилие”. Нужно проводить различие между законом и правом. Закон - это текст, значение которого насильно навязывается властью. В праве насилие проявляется неявно, через само понятие текста. Право - один из текстов, образующих интертекстуальное пространство. В этом пространстве самый глубинный, прототекст - это опорные знаки культуры. Национальный язык, код культуры - это ключ к герменевтической интрепретации правового текста. Язык предстоит любому тексту. Это единственный авторитет, значение которого нами не ставится под сомнение. Власти же любого производного от языка текста необходимо противостоять.

Таким образом, мы намерены выяснить значение понятия “народное обвинение” в различных контекстах и в тоже время в единой плоскости европейской культуры, ее опорных знаках. Отрицание однозначного определения понятия “народного обвинения” есть способ познания его.

Рассмотрим “духовный пейзаж”, современный этому явлению. Первые оригинальные тексты, затрагивающие афинское народное обвинение, относятся к эпохе заката данного юридического учреждения. Это до некоторой степени находит выражение в описании его. Демосфен (жил ок. 384 - 322 г.г. до н.э.) следующим образом характеризуют современную ему обвинительную систему, предоставлявшую самую широкую свободу действий для обвинителя: “Законодатель Солон считал необходимым, чтобы никто не был лишен возможности добиться правосудия как каждому можно. Как же это сделать? Есть много способов законного преследования обидчиков. Возьмем для примера воровство. Ты силен и уверен в себе? Отведи (т.е. вора к чиновнику)- опасность в тысячу драхм штрафа. Ты слишком слаб- приведи чиновников и они это сделают. Ты боишься и этого? Начни государственный процесс. Ты не уверен в себе и будучи беден не можешь заплатить тысячу драхм? Судись у диэтетов14 и не подвергнешься риску. Все эти роды процессов различны.»15

Демосфен свидетельствует о том, что на своем закате народное обвинение, служило способом защиты в основном для «сильных». Причем статус его приближается к частному обвинению потерпевшего. Государственные учреждения в достаточно мере распространили свою отеческую заботу на граждан и последним самостоятельное «государственное обвинение» должно представляться весьма опасной альтернативой должностному. Одновременно этот текст говорит о праве выбора. От гражданина (потерпевшего) зависит полностью судьба обвинения. Государство не вмешивается (пока еще), если сам он не призовет его на помощь. Тем самым идея народного обвинения продолжает жить именно в этой автономности обвинителя, а значит она (будучи проявлением частного начала) продолжает нести стержневую, несущую роль в обвинительной системе афинского государства. Значит состязательная форма еще не заменена на инквизиционную. Однако антогонизм между частным и публичным обозначился в резкой форме. Гармонии уже нет, поскольку нет эффективного механизма обеспечения общественного интереса, акцент делается на усмотрении потерпевшего. Очевидно, идея народного обвинителя, как радетеля публичных благ отошла в сумерки правосознания. Демосфен ничего не говорит о праве другого гражданина начать государственный процесс в интересах потерпевшего или в публичных интересах. Упоминание о сикофантах можно найти в тексте его более раннего современника Аристофана.

Аристофан (ок. 445- 385 г.г. до н.э.), оратор и комедиограф в своей комедии «Плутость» следующим образом рисует нравы обвинителей -сикофантов:

«Хремил - Ты земледелец?

Сикофант - Я еще не сошел с ума.

Хремил - Купец?

Сикофант -При случае я себя называю купцом.

Хремил - Знаешь какое-нибудь ремесло?

Сикофант - Конечно, нет.

Хремил - Чем же ты живешь, если ничего не делаешь?

Сикофант -Я наблюдаю за общественными и частными делами.

Хремил- Ты? Но на каком основании?

Сикофант - Мне так нравится.

Хремил - Ты, как вор, суешься туда, где не имеешь никаких прав. Все тебя презирают, а ты претендуешь на звание честного человека!

Сикофант - Как, глупец, я не имею права посвятить себя всецело служению Родине?

Хремил - Разве Отечеству служат низкими происками?

Сикофант - Служат, поддерживая установленные законы и не позволяя никому нарушать их.

Хремил - Это дело судов, они поставлены для этого.

Сикофант - А кто обвиняет перед судом?

Хремил - Кто хочет.

Сикофант - Ага! вот я и есть обвинитель. Поэтому-то все общественные дела и подлежат моему ведению.»

Негативно окрашенное отношение автора к идее народного обвинения в виде сикофантов вполне характерно для его творчества. Аристофан (в отличии от Демосфена, ревнителя классических институтов афинского права) был враждебно настроен к правовой идеологии, породившей народное обвинение -индивидуалистической, релятивистской. Так, он критикует радикальную демагогию во «Всадники» и индивидуалистическую философию софистов - в «Облаках». Печать разложения афинской демократии, надлом в практике народного обвинения - вот, что отражается в текстах Демосфена и Аристофана.

Свидетельства современников народного обвинения настоятельно доказывают необходимость погружения высказываний о народном обвинении в смысловое поле идей, обставляющих, сопровождающих, связывающих и преобразующих его в нечто целое -так называемую дискурсивную практику. Понятие «народное обвинение» должно быть взаимосвязано с элементарнейшими понятиями древнегреческого языка, которые составляли опору экзистенционального бытия древних греков. Полагаем, что тем самым речь здесь должна идти о фундаментальных принципах западной цивилизации.

Можно сразу сказать, что для преформирования юридической практики и явлений ее составляющих (способа обвинения в суде, в том числе) определяющее значение имеют два понятия: «Истина» и «Право».

На наш взгляд, для западной цивилизации организующим принципом является право, и в то же время этого нельзя сказать о других цивилизациях. В связи с этим, наметим сперва в общих чертах тот культурный ландшафт, в котором развивалась древнегреческая юридическая практика, с тем, чтобы в дальнейшем поэтапно проследить влияние колебания смыслов ключевых знаков речи на феномен «народного обвинения».

Естественно, что невозможно вычленить чисто юридичесую речевую практики из древнегреческого дискурса в стадии его зарождения. Поскольку еще не произошла отраслевая специализация знания, в общих мировоззренческих понятиях содержится и юридический смысл. Греческая мысль для выражения своего мировоззрения с древнейших времен использовала понятия «логос», «арете», «метрон». Логос, что в дословном переводе значит «слово», «речь», концептуализировал для греков инструмент поиска истины и справедливости путем обдумывания и обсуждения, проговаривания соответствующих проблем. Понятие «арете», что означает добродетель, концептуализировало специфическое достоинство человека как мыслящего существа. Понятие «метрон», означающее измерение, концептуализировало меру и пропорцию, с тем, чтобы избежать «убрис», т.е. излишества. Законодатель Солон, воин, мудрец и поэт, говорил, что главное в мире закон, а главное в законе чувство меры:

«Да, я народу почет предоставил, какой ему нужен,

Не сократил его прав, не дал и лишних зато;

Также подумал о тех я, кто силу имел и богатством

Славился, - чтоб никаких им не чинилось обид.

Встал я, могучим щитом своим тех и других прикрывая,

И никому побеждать не дал неправо других.»

Таким образом, человек наделялся разумом, свободой выбора и способностью принимать решение. Поэтому он жил для себя самого, а не для того, чтобы служить какому-нибудь высокопоставленному человеческому существу или сверхъестественной силе. Это означает появление индивидуализма. Принципом социального сосуществования образа жизни индивидуумов является «номос». Это понятие, получившее развитие в греческой колыбели Западной цивилизации, в конечном итоге приобрело значение равнозначное понятию права и, таким образом, означает конституированную организацию общества, включающую осуществление индивидуальных прав и обязанностей.

Понятия «номос» и «логос» пережили несколько стадий смыслопреобразований. На наш взгляд, с колебаниями интерпретации смылов именно этих знаков связаны периоды становления, развития и заката «народное обвинение» как феномена юридической речи. Таким образом, мы несколько переориентируемся в наших поисках и понятие «истина» свяжем с рассмотрением «логоса». Дальнейшее покажет насколько был оправдан такой ход.

Первый этап в формировании смыслового значения знаков «номос» и «логос» - это формирование смыслового ядра индивидуалистической правовой идеологии. Он приходится, по нашему мнению, на время, когда ионический монизм как миросозерцание (ионийская физика) готовился к смене новой пардигмой мышления- метафизикой. В этот переломный период преформирования основ «мыслящего о мыслимом» «в картину природы примешиваются моральные и юридические понятия.»16 Хайдеггер отмечает, что если раннее греческое мышление не проводило четких «отраслевых» границ между нравственным, правовым и природным, то это еще не позволяет рассматривать их как «неоправданный перенос представлений одной области в другую».17 «Пожалуй, напротив, там может приходить к речи свободный от всякого отраслевого упрощения собственный остов чисто мыслимого предмета.»18 Слова «логос», «номос», «арете» имеют здесь широкое значение, но не в смысле расплющенное, разжиженное, но: обширное, богатое, «скрывающее некоторую предумышленность». Как раз и единственно по этой причине слова эти усвоены для принесения к речи множественного целого в существе его единой единственности.19 Таким образом, в фундаментальной амбивалентности ключевых понятий кроется специфика бытия (включая юридическое бытие) греков, как экзистирования.

Как отмечает Хайдеггер М., «экзистенция», не нуждаясь еще ни в понятийности, ни даже в обосновании сущности, эк-зистенция исторического человека начинается в тот момент, когда первый мыслитель, вопрошая, останавливается пере лицом несокрытости сущего с вопросом, что же такое сущее. С помощью этого вопроса узнают несокрытость. Сущее в целом раскрывается как «природа», которая здесь понимается как сущее в целом, как таковое, в значении зарождающегося присутствия. Лишь там, где само сущее собственно возвышается до своей несокрытости и сохраняется в ней, лишь там, где это сохранение постигается из вопрошения о сущем, начинается история. Только эк-зистентный человек историчен. «Природа» не имеет истории. Вопрос о сущем как таковом и начало европейской истории - это одно и то же, они одновременны во-«времени».20

В этот период становления исторической экзистенции европейского человека, право (как нечто имеющее природное, а равно «божественное» происхождение) и писанный человеческий закон не противопоставляются друг другу, как это будет место в последующий период - понятие «номос» равноупотребимо для характеристики их обоих. Однако, очевидно, уже смысл термина «номос» уже созрел для новых интерпретаций, ему тесно в прежних - сакральных рамках. Термин «номои» в текстах Солона отражает эту двойственность: законность, с одной стороны, имеет, очевидно, природное, «объективное», сакральное происхождение и в тоже время это, несомненно, продукт человеческой деятельности. Основное значение в этом понятии Солон придает практическом результату - утверждению правопорядка, достижению социального блага:

«Ведь беззаконье несет городу множество бед;

Где же законность царит, там порядок с согласьем

бывает;

....

Правду в неправых судах водворяет, дела дерзновенья

Сгладить умеет она и прекращает раздор.»

Становление понимания общеобязательности «закона» как единственного способа социальной упорядоченности, определенности было чрезвычайно важным для формирования афинских юридических институтов. Афинянин присягал: «... повиноваться установленным законам, а также и тем новым, которые установит согласно народ. И если кто-нибудь будет отменять законы или не повиноваться им, я не допущу этого, но буду защищать их и один и вместе со всеми.»21

Термин «логос» также имеет в указанное время колеблющийся смысл. Он означает главным образом рассуждение как об объективном, так и субъективном смысле. Природа вещей понимается в рассуждении, которое противополагается обманчивой видимости; отвлеченное рассуждение, отвлеченная мысль обнимает в себе истину, откуда впоследствии могло явиться заключение, что эта мысль совпадает с истиной или что истина есть идея. С другой стороны, рассуждение есть действие человеческого ума, выражающееся в речи или способностях человеческого духа, - рассудительность.22

Греки, повседневное экзистирование которых вкладывало себя преимущественно в говорение-друг-с-другом и которые одновременно «имели глаза» чтобы видеть, полагали, что человек кажет себя как сущее, которое говорит. Это естественным образом связывало представление о сущности истины с говорением. Однако грекам не известно были понятия «язык», «дискурс» (langue/parol), в термине логос для них в неразличимом единстве существовало объективное и субьективное речи. Поэтому «Логос» в равной степени способен быть как раскрывающим истину, так и скрывать ее. Истина скрыта для тех кто в неведении (несогласии) с социальной «языковой» стороной речи. Она раскрывается посредством логоса для понимающего.

Только где дана экзистенциальная возможность речи и слышания, кто-то может прислушаться. Речь и слушание основаны в понимании. Последнее не возникает ни от многоречивости, ни от деловито подставленных ушей. Только кто уже понимает, умеет вслушиваться.

Истина и речь принадлежат к основоустройству человеческого экзистенциала. Экзистенциально понятый способ бытия истины означает, не что иное как то, что истина возможна только в субъекте и с его бытием стоит и падает.

Вывод об экзистенциальной основоструктуре речи и истины означает, что мы не можем подходить с метафизическими мерками к раннему греческому мышлению. Современная общепринятая «теоретико-познавательная» проблематика разворачивает интерпретацию понятия «Истина» в субъективно-объективном аспекте: истина состоит в согласованности суждения (знания) со своим предметом (объектом). Истина в метафизике имеет значение чего-то непреходящего, вечного, которое не может основываться на мимолетности и бренности человеческого существа. Между тем сущность истины обретается в свободе человека. По мнению Хайдеггера М., истинность имеет никак не структуру согласованности между познанием и предметом в смысле приравнивания одного сущего (субъекта) к другому (объекту). Истинность значит быть-раскрывающим.23 Истина значит открытость: она открывается как свобода. Всякое открытое отношение парит в сфере допущения бытия сущего и всякий раз соотносится с тем или иным сущим. Подобную интерпретацию истины древнейшая традиция греческой философии изначально ощущала. Бытие-истинным логоса - давать видеть, изымать из потаенности - сущее в его раскрытости. В одном из текстов Гераклита, специально толкующем «логос», проглядывает выявленный феномен истины в смысле раскрытости (непотаенности). Логосу и тому, кто его говорит и понимает, противопоставляются непонятливые. Логос говорит как обстоит с сущим. Для непонятливых напротив остается в потаенности, что они делают, они забывают, т.е. это погружается для них снова в потаенность. К логосу принадлежит непотаенность. 24

Богиня истины, ведущая Парменида, ставит его перед двумя путями: путем открытия и путем утаивания. Это означает не что иное как: присутствие существует всегда уже в истине и неистине. Путь открытия, тот самый, достигается лишь в понимающем различении их обоих и решимости на один.25 Более того, неистина должна возникать из сущности истины. Только потому, что истина и неистина в сущности не безразличны друг другу, а связаны друг с другом, истинное предложение может вообще обойти остроту противоположности и соответственно перейти в неистинное предложение. Вопрос о сущности истины достигает поэтому первоначальной сферы того, о чем спрашивается, только тогда, когда при учете всей полноты сущности истины, в раскрытии сущности включается также проверка неистины.26

Современные исследования показывают, что в сознании древних греков истина может быть приравнена к идее согласования. Например, слова «Истина», «Правда» употребляются Солоном не только в контексте божественной воли, т.е. как нечто объективное, но и как мера согласования точек зрения различных группировок афинского общества, которую он попытался найти в своих законах.

“Закона властью, силу с правом сочетав,

И так исполнил все я, как обещал.

Законы я простому с знатным наравне,

Для каждого прямую правду указав,

Так писал...

...все мужество собрав,

Я, точно волк, вертелся среди стаи псов.”

Слово «арете» является ключевым у Солона при определении истинности, справедливости законов. «Знайте же меру надменному духу»27- говорит он в одном из своих произведений. Впоследствии, когда его спросили, написал ли он афинянам самые лучшие закона, он отвечал: «Самые лучшие из тех, какие они могли принять.»28

Мартин Хайдеггер следующим образом интерпретировал древнегреческие понятия истина и логос. Логос, как речь значит -делать очевидным то, о чем «речь» в речи. В речи насколько она подлинна, речение должно быть почерпнуто из того, о чем речь, так что сообщающая речь в своем сказанном делает то, о чем она речь, очевидным и так доступным другому. В конкретном исполнении речь (давание видеть) имеет характер говорения, голосового озвучания в слова, при котором всегда нечто увидено. Таким образом, Функция логоса лежит в простом давании видеть нечто.

Поскольку «логос» есть давание видеть, постольку он может быть истинным или ложным. Конструкция понятия истины в смысле «соответствия» в данном случае не подходит. «Истинность» логоса подразумевает: изъять сущее, о котором речь из его потаенности и дать увидеть как непотаенное, раскрыть. Равно быть лживым, значит то же что обманывать в смысле скрывать: выставить что перед чем (по способу давания видеть, и тем самым выдать это за что-то, что оно не есть.29

Современные философы Деррида Ж., Хайдеггер М., термином «Алетейя» («a-letheia») обозначают то, что греческое мышление в порядке дофилософской понятности (беспонятийности обнаружения и раскрытия сущности) «само собой разумеется» понимало под истиной, как внутреннем откровении, как несокрытости, «письмена в душе».

По нашему мнению, этим термином можно обозначить тот уровень ожидания (если угодно социального запроса) афинского общества, который выразил в своих законах Солон. Это та мера, которая может быть открыта понимающему переживаемое. В социальной стороне логоса, в языке нашел ее Солон.

Истина носит экзистенциальный характер, функция логоса - речи сделать ее открытой, свободной для обсуждения, ставить на повестку дня, актуализировать возможность для ее присутствия. Истина «принижается» до субъективности человеческого субъекта. Хотя для субъекта достижима объективность, однако последняя вместе с субъективностью остается человеческой и в распоряжении человека. Полагаем только такая концепция истины делает возможным конструирование состязательной модели уголовного судопроизводства и в равной степени такого способа обвинения, как народное обвинение. Если же истина рассматривается как нечто непреходящее и вечное, не основывающееся на человеческом существовании, экзистенции, то единственная проблема заключается в том, чтобы найти сферу применения и носителя такой объективной истины. Им может быть государство или партия, или церковь, или мудрецы - или еще кто-нибудь. В любом случае этот некто или нечто должен своим авторитетом освящать ее. Объективная истина возможна только в авторитарном мышлении, когда какая-то сила монополизирует право на изречение истин, тогда как другим остается только деловито подставлять уши и воспринимать эту «истину» как руководство к действию. Допущение плюральности истин несовместимо с понятием «истины объективной». Для само собой очевидно, что сама «объективная истина» делает свободное состязание сторон в суде концептуально невозможным. Только в режиме плюрализма, свободной конкуренции “нарротивных” истин возможно «открытое общество» и его судопроизводственные институты, в том числе такой как народное обвинение.

Вызревание индивидуалистической интерпретации опорных понятий греческого миросозерцания, имело решающее значение для формирования юридической практики. Кратким выражением сущности эпохи, когда эта тенденция возобладала, являются слова Протагора (ок. 480- 410 г. до н. э.), философа близкого к Периклу: «Человек есть мера всех вещей; для реальных - их реальности, для нереальных - их нереальности.» При Перикле институты афинской демократии, в том числе и судебно-правовые пережили эпоху наибольшего расцвета.

С конца шестого, в пятом столетиях до н.э. правила обычая («номос аграфос») и нормы справедливости постепенно заменяются писанными законами. Однако, как считали софисты, ни обычаи («номос аграфос»), ни кодексы законов («номос геграменои») не создали достаточного основания для справедливого общественного устройства. Абстрактная концепция добродетельности и праведливости (dikaiosyne) заменила понятие божественного порядка (dike). «Номос» стал противопоставляться «физис», концепции, которая означала природу, или естественную сущность личности или вещи, т.е. не продукт культуры. «Физис» был необходимым и естественно развивающимся, а не основанным на обычае или соглашении. «Номос» были произвольными и конвенциальными. Так возник дуализм в представлении о правовом - писанные законы и естественное право. Представление о дуализме (двойственности) права порождает и неоднозначные выводы относительно того, что касается народного обвинения. Мы покажем ниже, что софистская интерпретация теории естественного права поощряла индивидуалистическую правовую идеологию как в виде состязательного судоговорения, так и народного обвинения.

По мере того как развивались греческая словесность, красноречие, научный логос о природе вещей, - возникло формальное изучение «искусства слова» - как риторики, диалектики и впоследствии логики, т.е. как искусства речи, рассуждения и науки понятия. Расцветает софизм. Вся философия софистов, их эклектизм, скептицизм носили характер филологический. Человеческое знание не достоверно, - ни чувства, ни ум не дают нам познания истины. И если бы даже истина была достижима и познаваема, она не могла бы передаваться в словах. Поэтому словесность имеет цену сама по себе, независимо от своего содержания. Раз объективной истины нет и человеческий субъект является мерою всех вещей, - есть только видимость истины, которую человеческое слово может порождать и менять по произволу, делая «сильное слабым и слабое сильным, черное белым и белое черным». В этом умении софистов «делать слабейшее слово сильнейшим», следует прежде всего выделять судебно-юридический аспект, то есть умение «придавать большую убедительность более слабой позиции в процессе с помощью словесного искусства».

Человеческое слово сделалось источником истины, а сама истина приобрела договорной характер. Оппозиция истина/мнение была снята, ибо «истинные» речи опрокидывают друг друга.

Именно к этому времени сместился акцент и в употреблении терминов «дикайон» и «дике». Ранее «дике» означало божественный порядок, «объективную» справедливость и имело сакральное происхождение. Потом “dike” переживает ряд изменений, в результате которых все более рационализируется. Во времена софистов со словом «дике» все более связывается значение процесса, спора, тяжбы, решения суда, приговора. Амбивалентность рассматриваемого понятия проявлялась в том, что слово “дике” с одной стороны выражало понятие права и обязанности, но, с другой, - это «Дикайон», будучи производным от более древнего «дике», становится для обозначения права в материальном смысле. В своей новой интерпретации «дике» и «дикайон» одновременно продолжают нести на себе смысловую нагрузку о добродетельности и справедливости.30

Таким образом, истина, справедливость из области божественного (как некоего внешнего по отношению к человеку), опускаются в сферу писанного права - «номос gegrammenos». Приговор суда предполагается истинным (презумпция истинности судебного решения). Можно сказать и то, что справедливость признается продуктом человеческой деятельности, если угодно договора между людьми относительно того, что им нужно делать для своего блага. Справедливость, истина, таким образом, есть результат основанного на писанном (человеческом) законе говорения ( т.е. речения- познание через речь, через «логос»)- судоговорения. Речь стало быть идет о том, что в последствии будут называть в теории процесса судебной истиной, истиной относительной. Судоговорение, имеющее подобного рода результат, не могло иметь никакой другой формы как состязательной, в силу уже отмеченного индивидуалистического начала греческого мировоззрения. Каждый индивид как субъект права предполагается утверждающим истину. В таком случае (за отсутствием внешних объективных критериев, по которым можно было бы определить истинность того или иного утверждения) конкуренция между двумя равнозначными утверждениями должна приобретать характер состязания перед лицом равных тяжущимся судей. Коллективное мнение судей (желательно, чтобы им был весь народ, отсюда и суд народного собрания) есть критерий истинности, а равно полезности с точки зрения общества того или иного утверждения. Как говорил Ницше, истина равнозначна принятому за истинное.

Подобного рода конструкция отыскания истины в правосудии могла существовать, только при том условии, что состояние конкуренции множества истин будет постоянно и активно поддерживаться носителями их, т.е. всеми гражданами, имеющими право на истину и право на ее защиту, а в юридической форме - это есть ни что иное как право на иск. Должна была стимулироваться конкурентная среда, чтобы был выбор истинного. Недаром и Солон, и Перикл говорили, что с подозрением относятся к тем, кто не участвует в общественной жизни, кто равнодушен и безучастен к общественным интересам. Участие в отправлении правосудия являлось обязанностью гражданина. Афинянин постоянно был или присяжным в суде и в этом качестве принимал участие в объективизации истины. Или был стороной в деле, т.е. инициировал субъективную сторону истины. Платон говорил, что большую часть жизни афинянин проводит или в качестве истца, или ответчика. Монополия на обвинительную деятельность в лице какого-либо государственного органа, т.е. одного субъекта, была бы равнозначна монополизации права на истину у кого-то одного - что было недопустимо с точки зрения функционирования такого рода процессуальной структуры, ее познавательной и процедурной составляющих. Поскольку каждый афинянин имел право на истину, постольку он имел право и отстаивать ее перед лицом равных себе - народа. Таким образом, причина становления и расцвета «народного обвинения» в Афинах имеет свои «идеологические” корни в особенностях мировосприятия древних греков. Упадок «народного обвинения» также как-то связан с изменением парадигмы их мышления.

Очевидно, с именем Сократа следует связывать переход к новой традиции мышления (новой «дискурсивной практике» по выражению М. Фуко), которая впоследствии так или иначе будет связываться с понятием «метафизика». В учении Сократа сформировался весь тот набор идей, проблем, которые определили дальнейший ход развития западной мысли, в том числе и современной правовой идеологии. Сократ в известном смысле стоял на почве софистики, которую он попытался превзойти. В отличии от «искусства слова» - софистики, учение Сократа являлось учением о мысли, о понятии как содержании слова. Не останавливаясь на науке о внешней форме слова или на риторике - которую он, однако, и все его ученики продолжали разрабатывать вместе с другими отраслями словесности, Сократ первый положил основание логике, науке о мысленном слове, о понятии, в котором лежит закон истинной, разумной человеческой речи.31 Однако риторика продолжала процветать. Множество молодых афинян всех классов приставали к Сократу, чтобы научиться от него не только мыслить, но прежде всего говорить, чтобы быть в состоянии смело общаться со всеми, как говорил Аристипп.

По Сократу человеческая речь, или рассуждение, точно также как и человеческое поведение, должны иметь рациональное, логическое начало в понятии, которому в последующей философии и присваивается термин «логос». Такая интерпретация могла иметь последствия весьма далекие от понимания слова человека как источника истины. Хотя сам Сократ еще полагал, что это разумное слово живет в самом человеке и только в себе самом человек может познать его.

Учение Сократа об истине, о логосе было маргинальным в отношении господствовавшей тогда софистике, иными словами не вписывалось в парадигму современного ему мышления. Поэтому, на наш взгляд, совершенно естественным было то, что институт народного обвинения был использован против него, как средство сохранения существующей структуры. Причем надо отметить, что в последующем были обвинены и казнены по приговору суда галиэи и обвинители Сократа. Такова справедливость народа, такова участь еретика.

Суть произведенного Сократом надлома (еще не слома) «досократической» речи мышления состоит в том, что он положил начало различения «субъективного» и «объективного», «найденного» и «сделанного», «обнаруженного» и «выдуманного». Это различение внешнего и внутреннего, т.е. того, что существует внутри нас и вне нас сформировала европейский философский словарь. Сократ поставил на повестку дня проблему выбора между атрибутами указанных оппозиций. И если сам он предпочел субъективное, человеческое, то его философия понятия потенциально несла и другие следствия: в виде философии разума, философии объективной реальности и прочим вещам, которые противопоставлялись индивидууму и его субъективности.

Именно такую интерпретацию Логоса избирает Платон. Он объективизирует логос, отрывает, противопоставляет его природным вещам. Природа противопоставляется логической мысли, признается ложной призрачной. Истина, то есть то, что соответствует разумным логическим понятиям, есть идея; только идее, только идеалу принадлежит истинное бытие. Применительно к области судопроизводства это означает утверждение представления о том, что истина может быть доступна не каждому, а избранным. Из речевой, языковой конструкции обыкновенных граждан истина превращается в некую объективную, абсолютную идею, которая доступна избранным. Новое понимание Логоса - учение об идее как объективной мысли, или о мире идей как абсолютной норме, цели и причине сущего есть проявление дуализма Платона, когда он идее противопоставляет материю, как ее «другое», ее противоположность. Непримиримость общего и частного, вечной идеи и призрачного явления, формы и материи -в правовой идеологии эти оппозиции обретают вид противопоставления естественного права и писанному закону. Кстати, Платон заострил в своем творчестве проблему деления знания, полученного путем духовного озарения -алетейя и знание полученное в речи, словами, интепретировав ее прямо наоборот софизму - в объективном, публичном духе.

Для европейской философии права и процесса эти бинарные оппозиции имели такое же значение, что и философия Платона для европейской философии, суть которой составляет ряд примечаний к платоновскому учению. Таким образом, интерпретация «номос» приобрела отчетливо выраженный естественный оттенок, а «истина» - объективный. В концептуальном плане данные философские концепты самым неблагоприятным образом сказались на идее народного обвинения. Они сформировали традицию критического отношения к данному юридическому институту в древнегреческом дискурсе в целом, что нашло отражение и в произведениях литературы, философских текстах, юридической речи. Мы пришли к выводу, что неблагоприятная смысловая среда для народного обвинения преформируется сочетанием идеи «объективной истины» и теории «естественного права». Причем первое, в плане отрицания народного обвинения, важнее.

Это так поскольку проблема теории естественного права заключается в том, что она не содержит иного объективного критерия истины, кроме как вера. Поэтому она неизбежно подвергается любой интерпретации, подсказанной интуицией или самоочевидностью. Так, она служила основанием для Платона отвергать современные ему судебные учреждения и формы процесса.32 Поэтому мы закономерно полагаем, что мировоззренческие идеи Платона агрессивны по отношению к юридическим институтам народного обвинения, состязательного суда. Софисты же использовали ее для обоснования равенства людей перед законом и судом, состязательное судоговорение, относительный характер истинности судебных решений. Консервативным легитимистам она помогала рационализировать существующую правовую систему. Для реформаторов она обосновывала необходимость свержения существующего порядка. Теория естественного права использовалась для обоснования свободной моральной индивидуальности человека вплоть до утверждения, что его личные права являются неприкосновенными для любой политической власти, как это было у софистов, стоиков, эпикурейцев или позднее в возрожденном номинализме и волюнтаризме Оккама, Дунса Скотта. Эта теория являлась основанием для утверждения о социальной природе человека в том смысле, что социальная солидарность становится настолько важной, что может даже оправдать отмену личных прав человека, как это делает Платон в своей интерпретации естественного права как органической телеологической гармонии, при которой каждый класс выполняет предназначенную ему функцию, или у Аристотеля, который идентифицирует естественный закон с установленной общественной системой, детерминированной физической и моральной природой человека, или в учениях «отцов церкви», которые делали естественный закон интегральной частью духовного единства человечества во Христе (corpus mysticum), или в последующих переформулировках этих теорий таких как, “Солидарность” Огюста Конта.

Таким образом, с теорией естественного права можно делать все, что угодно, кроме, пожалуй, одной вещи - оправдывать нормативизм. Однако, и нормативизм есть следствие метафизического мышления, т.е. мышления, исходящего из противопоставления субъекта и объекта, ставящего проблему объективной истины, как основного вопроса гносеологии. Поэтому-то наше внимание приковано именно к термину «объективная истина». Это та точка опоры, на которой зиждется равновесие юридической структуры, это центр тяжести ее. Поэтому работа над смыслом термина «истина» в философском дискурсе имеет структурные последствия для речевой практики вцелом, включая сопутствующие материальные институты. В этом плане не будет преувеличением сказать, что учение Аристотеля об истине сделалось следующим переломным этапом в формировании европейской юридической практики.

У Аристотеля мы находим дальнейшее развитие идеи о всеобъемлющем разуме, как метафизическом начале мира. По Аристотелю, истинное бытие принадлежит не отвлеченным понятиям или идеям, а прежде всего той мысли, которая их мыслит, и природе, которую эта мысль познает и в которой она воплощается. Человек подчинен природе, поскольку является частью вселенной и потому подвержен действиям закономерностей материи и мироздания. Но он является также господином природы, т.к. господствует над ней благодаря разуму. Его разум дает ему свободу воли и, следовательно, позволяет делать различие между добром и злом. Мы стремимся к политической справедливости, которая существует среди свободных и равных людей, которые разделяют друг с другом свою жизнь с целью достижения самостоятельности, и чьи взаимоотношения регулируются законом. Существует два рода политической справедливости - естественная и юридическая. Естественная справедливость присутствует везде в одинаковом объеме и не зависит от людей. Юридическая политическая справедливость зависит от писанных законов и поэтому не всегда бывает беспристрастной. Законы издаются для применения в конкретных условиях. Поэтому бывает, что юридическая беспристрастность не совпадает со справедливостью. Справедливость выше юридической беспристрастности. Дефект закона в том, что, в то время как он должен с необходимостью носить универсальный характер, это невозможно сделать без ошибок. Поэтому справедливость, по Аристотелю, служит необходимым коррективом в тех случаях, когда закон недостаточен, неточен. Основное значение деятельность судей как раз и состоит в том, чтобы решать дела, которые не покрываются действием закона. Соответственно, решения судей не только актуализируют, но и творят закон применительно к конкретному делу. Очень важно, чтобы при этом судьи не находились под влиянием желаний, страстей, развращающих душу, ибо закон - это воплощение разума. По Аристотелю, существуют два вида законов - особенный и всеобщий. Особенный - тот, который применяется в человеческом сообществе. Он частично является писанным, а частично неписанным. Писанные законы часто меняются. К сфере особенного закона относится и судебная практика. Всеобщий закон - это закон природы, он обязателен для всех, он неизменен и универсален. Таким образом, Аристотель впервые вполне отчетливо провел разграничение между писаным человеческим законом, юридической практикой и естественным правом. Такая трактовка термина «номос» может считаться проявлением сдержанного скепсиса по отношению к современным ему юридическим институтатам, в том числе и народному обвинению, поскольку позволяла относить их продуктам менее совершенного писанного «особенного» закона. Им Аристотель противопоставлял более совершенные, свойственные закону природу правовые формы. В этом прочитывается желание Аристотеля отсечь от участия в правосудии, в том числе и обвинительной деятельности, «корабельную чернь», сделать судопроизводство делом «избранных», «аристократов». Именно такое положение дел более соответствует природе вещей.

В области познания дуализм Аристотеля нашел выражение в представлении о разделении практического знания и теоретического, а также искусства. Происходит отраслевая специализация, которая имеет значение для познания истины. Практическое знание означает знание ради деятельности - «фронесиса». Очевидно, к такого роду знания принадлежит и юридическое знание. Аристотель следующим образом охарактеризовал отношение между ними: «...Человек, имеющий опыт, считается более мудрым, нежели те, кто имеет лишь чувственное восприятие, а владеющий искусством - более мудрым, чем имеющий опыт, наставник более мудрым, нежели ремесленник, а науки об умозрительном выше искусств творения.»33

Следует сделать вывод, что по Аристотелю в деятельности юриста основное значение имеет «опыт» - практическое знание. В области «практиса» опыт с успехом заменяет «отвлеченное знание». «Мало того, мы видим, что имеющие опыт преуспевают больше, нежели те, кто обладает отвлеченным знанием, но не имеет опыта. Причина этого, в том, что опыт есть знание единичного... Поэтому если кто обладает отвлеченным знанием, а опыта не имеет и познает общее, но содержащегося в нем единичного не знает, то он часто ошибается.»34 Для практической юриспруденции, с точки зрения Аристотеля, важнее «что», но не «почему», последнее удел мудрецов. Практики же вполне могут руководиться не целями достижением истины в смысле духовного откровения, которое удел мудрецов (алетейя), но тем, что позднее получило название «здравый смысл».

По Аристотелю судопроизводство следует считать сферой, где неизбежно царит “общественное мнение” (doxa). Здесь действует не строгое доказательство, а лишь фактор убеждения аудитории. Убеждение основывается на “истине”, а на правдоподобии: то, что правдоподобно - это просто то, что публика считает истинным. И научный и риторический дискурс прибегают к доказательствам: но если доказательства первого основаны на аксиомах, и, следовательно, достоверны, то доказательства второго исходят из общий допущений и, таким образом, не более чем правдоподобны. Мнение Аристотеля о риторическом характере судебного доказывания позволяет говорить о преемственности традиции, берущей начало от софистов, которая, очевидно, присуща состязательному суду. Вспомним, что среди русских присяжных поверенных бытовала поговорка, что “истина есть результат судоговорения”. Один из признанных современных американских авторитетов в области адвокатской деятельности Розблат Г. В. отмечает: “До тех пор пока научные средства играют вспомогательную роль в современном расследовании, уголовное расследование остается в основном искусством.”35 Риторика, наверное, является неотъемлемым свойством уголовно-процессуального доказывания в состязательном суде, т.е. имеет кореляционную связь с народным обвинением. Риторическая традиция судоговорения, как увидим далее, имела развитие в учении стоиков, проявилась в правовой системе римлян и англосаксонской правовой системе.

Еще одно положение рельефно выраженное в учении Аристотеля (также имеющее древние корни в греческой манере рефлексии) состоит в интепретации Логоса через оппозицию речи и письма. Письмо понимается Аристотелем как придаток устной речи, это знак знака такой речи, которая непосредственно соотнесена с истиной и смыслом. Мы уже отмечали эту традицию отдавать предпочтение устному слову в познавательной деятельности. Истина познается в говорении, речении. Здравый смысл, практический опыт, присущие юридическому дискурсу, существуют в сфере устного слова.

Каркас философских концептов, созданный основателями метафизики, задавал такой способ познания, который определил дальнейший неоднозначный путь развития европейского юридического дискурса. Идеи Аристотеля и особенно Платона, содержали в зародыше последующее перерождение в инквизиционный суд и должностное обвинение. Ведь там, где и поскольку появляется «теоретическое» обоснование права изрекать объективную «общеобязательную» истину, появляется и искушение назвать действующий закон - единственно действительным правом и тут, тут возникает соответствующая юридическая форма - несостязательная.

Учение Аристотеля было истолковано его эпигонами в самых различных целях и с самыми различными последствиями. Мы предполагаем, что некоторые из этих учений, прежде всего стоиков, создали смысловую среду, которая благоприятствовала появлению и функционированию процессуальных форм, проникнутых индивидуалистическим началом: состязательности, судебной истины, свободы распоряжения обвинением и пр. Указанная смысловая среда является и средой бытия народного обвинения. В тоже время были и другие интерпретации аристотелевской теории естественного права, теории познания, о которых этого сказать нельзя. Как например об учении св. Августина, которое доминировало в средние века и было духовным орудием формирования суда инквизиции.

Стоицизм - это духовный мостик из эллинизма в античный Рим. Стоицизм был основой философского мировоззрения римлян в пору существования у них в наиболее ярко выраженной форме интересующего нас юридического института, т.е. примерно 2 век до н.э. -1 век н.э. В своем стремлении к цельному, свободному от противоречий и чисто рациональному миросозерцанию стоики нередко являются эклектиками по отношению к предшествовавшей им философии: они поставили себе трудную цель - примирить дуалистическую философию понятия, развившуюся после Сократа, с первоначальным монизмом ионийской физики, они решили, как умели, эту задачу.

В термине Логос стоики мыслили единство бытия и понятия. Логос в их представлении - это всемирный божественный разум, заключающий в себе закон всех вещей, одушевляющий мир и тождественный с миром в своей субстанции. Они хотели разрешить проблему метафизики Аристотеля и его теории познания, упразднив ее дуалистическое противоположение между идеальным и реальным, между понятием и чувственной материальной действительностью. По их мнению, логическое знание развивается непосредственно из телесного аффекта ощущения, имея с ним один общий корень - духовный и физический. Представления суть впечатления, отпечатки, производимые в душе вещами; из них наш разум естественно образует понятия - при повторении однородных впечатлений, проверяя их одни другими. Критерием истины наших представлений и понятий является их очевидность, заставляющая нас соглашаться с ними, или, что то же, таким критерием служит непосредственное сознание реальности, соответствующей отдельным представлениям.

Такая теория познания подкупала своей простотой и цельностью, сочетанием крайнего наивного реализма и решительного рационализма. Исходя из основного убеждения в единстве разума и материи, стоики, естественно, могли мирить такой рационализм с эмпиризмом, или сенсуализмом, признавая непоредственную разумность наших ощущений.36

Стоики переработали учение Аристотеля в духе монизма, разрубая теоретические затруднения ради практического результата, в котором они видели свой этический идеал: жизнь сообразная разуму, сообразная логосу, есть жизнь, сообразная истинной природе человека и всех вещей, ибо разум есть универсальное начало всего сущего. Таким образом, интерпретировали идею Аристотеля о божественном разуме как законе вселенной, в котором совпадают логическая и физическая необходимость, в плоскости проблематики человека. Мудрый, следующий разуму в своей жизни, один свободен, будучи внутренне солидарен с всемирным логосом. На наш взгляд, философия стоиков, оказавшая громадное влияние на римское мировоззрение, явилось философским концептом для их юридических конструкций.

Таким образом, философским контекстом для позитивного римского права явился стоицизм, который вернулся к субстанциональному единству мысли и природы, субъекта и объекта - в представлении духовного естества или Логоса. Логос, как понятие, есть нечто посредующее между мыслящим субъектом или мыслимым объектом: этот термин обозначает и самую мысль, и то, что она мыслит, и самое отношение между формой и содержанием мысли.

Конкретно о римском юридическом дискурсе как месте бытия народного обвинения речь пойдет в следующем разделе. Здесь же мы подведем некоторые итоги относительно значения афинского народного обвинения и того пучка идей, которые явились для него необходимым смысловым контекстом.

Итак, феномен народного обвинения, возникший в античном обществе, зависел, по нашему мнению, не только от особой структуры общества, но в значительной степени от миропонимания античного человека, выраженного в философии того времени, и сформировавшего специфическое отношение к понятию истины, что и приводит к развитию состязательной формы уголовного процесса.

Мы тесно увязываем появление народного обвинения с формированием структурных основ европейской цивилизации. Идея народного обвинения - это неотъемлимая составляющая часть смыслового ядра европейского юридического дискурса. То, что Древняя Греция является родиной такого уголовно-процессуального института, как народное обвинение и то, что она - колыбыль европейской цивилизации, демократии - два взаимосвязанных факта. По видимому будет непреувеличением сказать, что народное обвинение является таким демократическим установлением, которое может служить показателем демократичности государства, развитости гражданского общества. Эллинская судебно-правовая культура периода своего расцвета дала классические юрдические формы. Эти классические формы составляют ядро современной западно-европейской правовой культуры.37

Что же касается идеи единства субъекта и объекта, присущей раннегреческому мышлению, то она во всем своем значении оказалась сформулирована лишь в философии новейшего времени у Ницше, Хайдеггера, Дерриды, Фуко и других великих. Эта идея, на наш взгляд, тесно связана с рассматриваемой нами частной проблемой поиска философских концептов, которые были делали разумным идею народного обвинения. Мы не беремся утверждать, что раннегреческие монистские представления о неразличимости субъективного и объективного, социального и природного, найденного и сделанного, словом и вещью явились единственной причиной возникновения народного обвинения. Наша скромная задача ограничивается обозначением «пучка» идей, которые сопровождали слово «народное обвинение» в его дискурсивном бытие, делая его актуальным в определенной речевой практике, и наоборот, приводившие к выводу его из словоупотребления.

2.2. Рим

«Как ни странен такой порядок вещей с нашей точки зрения, как ни слаб он с точки зрения практической целесообразности...ему все-таки нельзя отказать в известном, если так можно выразиться идейном величии, в известной идейной красоте.»

Покровский И.А. Частная защита общественных интересов в древнем Риме. 1904 г.

Эллинистическая цивилизация была воспринята Римом. Римляне были народом не мудрецов, но законоведов. Они усвоили миросозерцание стоицизма для построения своей конструкции права, отличавшейся отточенностью юридических формулировок. Иными словами, идеи, порожденные эллинской культурой нашли на римской почве совершенную юридическую оболочку. Так, именно римскому праву обязана европейская правовая культура появлению самого термина actio populary. Под этим термином народное обвинение в дальнейшем окончательно выкристаллизовалась в процессуальной науке как самостоятельная форма обвинения.

Публичное преследование в интересах общественного блага многих и наиболее важных преступлений красной нитью проходит через всю историю Римского уголовного судопроизводства. Однако, очевидно, что не всегда приоритетное право на публичное обвинение принадлежало частному лицу. В хронологическом порядке римский процесс представлял постепенную смену власти rex (короля) и сената властью жреческой и отца семейства. Первоначально, как и в других странах, уголовное обвинение в Древнем Риме носило частный характер, но по важнейшим делам затрагивающем публичные интересы ("delicta publica") в отличие от “delicta privata”, т.е. дел, затрагивающих частные интересы, rex (царь) сам возбуждал обвинение и требовал предания виновных суду. В этих случаях процесс назывался государственным. В этих исключительных случаях уголовная репрессия вверялась особо установленным чиновникам (лат. "triumviri capitales"). В республиканскую эпоху они также сохранились, но скорее были следователями и судьями в экстраординарном процессе, чем органом обвинения. Таким образом, первоначально мы находим черты скорее должностного обвинения, чем народного в римской обвинительной системе.

Только в республиканский период истории Рима, а если быть точнее - в последнее столетие республики, т.е. именно в ту эпоху, когда римский гражданский строй заканчивал выработку своих основных принципов, твердо и незыблимо установилось начало, в силу которого всякое уголовное дело могло быть начато и доведено до конца только тогда, если все это преследование преступника возьмет на себя какое-либо частное лицо, частный обвинитель.

Этот принцип частной accusatio применялся не только к таким уголовным делам, где оказывался пострадавшим частное лицо (убийство, нанесение телесных ран), но и по всяким вообще, т.е. даже и к таким, где те или другие лица вовсе не были затронуты непосредственно преступлением (политические преступления - crimen majestatis; фальшивомонетничество - crimen falsi и пр.)

Цицерон выразил это правило обвинительного процесса так: “Никто не может быть осужден без соответствующего обвинения.”38 Система обвинения, которую мы здесь называем «народным обвинением» составляла органичную часть римского публично-правового строя в классическом его виде. Все то, что в настоящее время входит сферу действия публичного права, т.е. охраняется по инициативе самой государственной власти - все это в Риме было предоставлено инициативе частных лиц. И если не будет в каком-нибудь конкретном случае таковой частной инициативы, не найдется никого, кто бы взял бы на себя роль обвинителя перед уголовным судом, или предъявил actio popularis перед судом гражданским, - и данное правонарушение останется безнаказанным, как бы очевидным и вопиющим оно ни было.

Здесь мы имеем дело несомненно с некоторым основным правовоззрением римлян, совершенно отличного от современных публично правовых воззрений в странах с континентальной правовой системой. Что такое общественный интерес, какой поступок заслуживает кары, это мы определяем заранее и абстрактно формулируем в уголовном законе, предписывая затем органам власти судить и карать in concreto. Общая картина римского accusatio производит впечатление как будто римляне думали иначе. Общественным интересом они считали лишь то, что фактически in concreto возбуждает интерес общества, что находит каждый раз активного защитника из среды самого общества. Значит если общество в лице своих представителей относится к совершившемуся спокойно и безразлично, значит голос народной совести молчит, действительного нарушения общественного интереса нет, значит и магистратам вмешиваться нечего.

В Риме самый публичный интерес квалифицировался частным образом и соответственно тому - самый способ его защиты.

Примеряя эту идею к должностному обвинению надлежит сделать вывод, что в таком случае прокурору должно быть предоставлены неограниченное правоусмотрение в вопросе возбуждения уголовного преследования и прекращения его. При этом трудно избавиться от подозрений в том, что одно должностное лицо может совершенно адекватно отражать волю народа, не привнося момент искажения, свойственный субъективности каждого индивида. А поскольку коррективы такому искажению не будет, постольку открывается простор для произвола. Поэтому указанное выше представление о способе квалификации «публичности» есть составная часть, предпосылка именно народного обвинения и никакого другого.

Отмечая величие подобного порядка, Покровский восклицает: «Какой призыв заключает он в себе к общественной самостоятельности, к личному контролю за всем, что творится в обществе, государстве, какую роль отводит он отдельному индивидууму, и, вместе, с тем, какое доверие высказывает он частной инициативе!»39

Древние римляне полагали, что каждый, заинтересованный в охране благосостояния республики, охотно возьмет на себя труд по изобличению лица, виновного в преступлении. Государство не имело возможности возбуждать уголовного преследование без соизволения гражданского общества, в лице отдельного гражданина. Любой полноправный римский гражданин мог в принципе выступить обвинителем в суде. Право обвинения принадлежало гражданину как право публичное и при условии широкой ответственности за лжеобвинение, а также за противозаконные сделки с обвиняемыми и потачки ему, т.е. было обставлено гарантиями в интересах прав личности обвиняемого. Обвинительная деятельность, будучи весьма ответственною, в то же время представлялась чрезвычайно почетной и в этом высоком смысле действительно публичной. Она вела к популярности и получению важных должностей. Лицам опороченным и женщинам она не предоставлялась.

Таким образом, право на уголовный иск носило абсолютный характер. Ad hoc это право являлось процессуальным правом конкретного частного обвинителя на конкретный уголовный иск, который представлял собой требование о признании существования материально-правового уголовного отношения между обвиняемым и обществом. Факт предъявления иска не только порождал процессуальные отношения, но являлся необходимой предпосылкой возникновения отношений материальных уголовных. Не «общественно-опасное» деяние порождало материальные основания иска, исковое требование к суду о привлечении к уголовной отвественности, подкрепленное доказательствами (иными словами «дело обвинения») называло, ставило на обсуждение вопрос о наличии у общества материального права на наказание преступника. Первично право на иск, абсолютное, ничем не ограниченное, «правопроизводящее», субъективное, вторично - «объективное» деяние, общественная опасность которого удостоверяется судом только лишь по инициативе частного обвинителя.

Принцип accusatio выражается в следующих наиболее важных положениях:

1)Уголовное преследование начинается только в случае предъявления обвинения со стороны какого-либо частного лица. Следовательно ни суд, ни магистрат не имеют в уголовных делах инициативы вовсе. Предъявление обвинения носит техническое название nominis delatio и в принципе составляет право каждого из римских граждан, представляется cuilibet ex populo.

Если одновременно является несколько обвинителей и между ними не состоится какого-либо соглашения, то решение вопроса о то, кому вести процесс, принадлежит магистрату.

2)Деятельность аккузатора составляет необходимое основание и для всего дальнейшего течения процесса. Вследствие этого, например, смерть обвинителя прекращает данный процесс, не мешая, конечно, предъявлению обвинения со стороны какого-либо нового лица.

Точно также принципиально прекращает дело и добровольный отказ аккузатора от дальнейших процессуальных действий Лишь в 61 г. Senatusconsultum Turpilianum установил известные штрафы за ничем не оправдываемую tergiversatio.40

3)При разборе дела суд оперирует только теми доказательствами, которые предоставил ему частный обвинитель: этот последний выискивает и приглашает свидетелей, он же производит где нужно обыск и т.п. Даже во время самого разбора ни председательствующий в суде магистрат, ни его члены не имеют права спрашивать свидетелей: опрос производят стороны.

Это и есть, кстати говоря, доведенный последовательно до конца принцип состязательности.

Характерны еще две детали для римского обвинительного процесса в плане гарантирования прав личности. Для ограждения частных лиц от неосновательных обвинений существовали следующие средства. Во-1-ых, каждый обвиняемый имел право тотчас же потребовать от аккузатора клятвы, что он предъявляет иск не ради опорочивания. А, во-2-ых, после оправдания обвиняемый может требовать признания обвинителя columniator, ом, что всегда влекло за собой infamia, а иногда сверх того и штраф.

С другой стороны, успешно проведший дело обвинитель получал известное вознаграждение. Иногда оно представляло собой неимущественные блага (освобождение самого аккузатора и его детей от воинской службы, повышение гражданских прав и пр.), а иногда в денежных премиях.

Очевидно, первоначально эти премии носили не регулярный характер, и во всяком случае не колебали принципиального положения о том, что труд народного обвинителя носит бескорыстный характер, но считался выполнением общественного долга. Однако положение дел с оплатой менялось с течением времени в сторону приобретения «народным обвинением» платного характера.

Обвинительная деятельность делилась на два периода: inquisitio - преследование в первой досудебной предварительной части процесса и in jure - собственно обвинение в суде.

Если римлянин желал выступить обвинителем, то должен был получить разрешение претора. Существовал заявительный порядок приобретения правового положения обвинителя со стороны исполнительной власти.

Любой обвинитель до судебного заседания обязывался пройти определенные формальности. Он должен был определить в каком трибунале он будет вести дело, поскольку каждая квестия ведала теми или иными преступлениями. Далее, он объявлял претору этого судилища о своем обвинении, а претор определял обладает ли он всеми требуемыми для обвинения данными.

Хотя для ведения дела и достаточно было одного обвинителя, но так как обыкновенно их являлось несколько, то претор выбирал из их числа одного, наиболее способного и достойного, который и получал титул dominus litis, принимая в то же время всю ответственность за производство процесса. Так, Цицерона предпочли всем прочим, изъявившим желание обвинять Верреса.

Претор выбирал из числа, изъявивших желание быть обвинителями, еще несколько человек, обыкновенно троих, которые присоединялись к обвинителю в качестве помощников, а так же и для наблюдения за ним и для уличения его в случае измены.

Эти помощники, а также главный обвинитель подписывали обвинительный акт, вследствие чего он назывался subscriptores. Этот акт должен был по форме состоять из указания: 1)места, где он был составлен; 2)имя претора, которому он подавался; 3)имя обвинителя; 4)имя обвиняемого; 5)сущность преступления; 6)указания закона, карающего преступление; 7)место, год, месяц совершения преступления.

По подаче претору акта обвинитель присягал в том, что он не будет лжесвидетельствовать и что действует без всякого обмана.

Потом претор вызывал и сообщал обвиняемому сущность обвинения и опрашивал его. При отрицании им вины, претор рассматривал доказательства, представленные обвинителем и объявлял, что такая-то жалоба против обвиняемого принята.

После этого претором обозначался на акте день, в который акт должен быть представлен в суд. Затем, вплоть до явки в суд обвинитель был свободен от всех допросов. Как правило, обвиняемый, также был свободен. Предварительное лишение свободы применялось в исключительных случаях.

С момента, когда начиналось отправление принятой на себя обязанности, т.е. уже на стадии процесса inquisitio обвинитель получает широкие полномочия от претора на собирание обвинительных доказательств. Обвинитель находился в полуофициальном положении на основании полученнного от претора указа, особого удостоверения (litterae) на право получения необходимых ему для обвинения доказательств. Допускается даже получение их в принудительном порядке. Таким образом, правовое положение обвинителя давало ему возможность произвести необходимый для успеха обвинительный розыск и в числе прочего: допрашивать свидетелей, производить изъятия, задержания. Одним словом он производил досудебное уголовное преследование. Цицерон, выступая обвинителем против бывшего пропретора Сицилии Верреса, говорил о проведенном им inquisitio: «Я испросил себе краткий срок, чтобы произвести в Сицилии следствие... в 50 дней я успел исколесить всю Сицилию и собрать письменные сведения относительно убытков, понесенных как городами, так и частными лицами.»41 С другой стороны обвиняемый законом допускался к производству обвинительного расследования, в том числе к ознакомлению со всеми доказательственными материалами. Обвиняемый вел свое параллельное расследование, направленное на дискредитацию обвинительных усилий аккузатора.

Таким образом, приготовления к нападению и защите проводились одновременно, глаз на глаз, без всякого участия посредника. Римское законодательство совершенно не поддерживало обвинителя, побуждая его самостоятельно выигрывать победу. До судебного заседания обвинитель давал клятву претору, что вплоть до произнесения приговора он будет неослабно уличать преступника. Если выигрывал, то любые претензии к нему отпадали; если же проигрывал - то зачастую подвергался двойному преследованию. Во-первых, со стороны обвиненной им личности, которая получала право обвинять его в клевете, или же легкомысленном обвинении и в свою очередь начать тяжбу в уголовном или гражданском порядке. А, во-вторых, со стороны каждого гражданина, могущего видеть в этом проигрыше дела сделку с обвиняемым и потребовать его к суду за невыполнение обязанностей обвинителя.

Деятельность сторон в стадии in juri являет собою классический образец деятельности обвинителя и обвиняемого по построению и разрушению дела.

Производство in judicio начиналось с открытия судебного заседания. Речь обвинителя, выступавшего первым в суде, должна была иметь прямое отношение к обвинительному акту, разъясняя его суть.

Каждая квестия занималась только одиним видом преступлений. Поэтому, если обвиняемый совершил несколько преступлений, необходимо было выбирать одно. Так, Цицерон из множества преступлений, в которых был обвинен Веррес, должен был выбрать одно, для того, чтобы иметь возможность начать процесс с ним. Цицерон выбрал лихоимство, о всех других он мог упоминать только для характеристики личности обвиняемого. Начиная процесс, Цицерон однако заявил, что, что если противник оправдается, то он потребует его в другой суд и так будет переводить из одной квестии в другую, пока не добьется осуждения. Эта единоличность обвинения - одна из особенностей римского уголовного процесса, которая заслуживает неоднозначной оценке. С одной стороны, несомненно, обвиняемый подвергается большим опасностям вследствие возможности перевода обвиняемого из одного суда в другой.

Однако, с другой стороны, на наш взгляд, в этом правиле есть и рациональное зерно. Преступник должен сидеть в тюрьме. Эффективность системы обвинения заключается в способности добиться этого. Не важно через обвинение в каком преступлении. Если он главарь преступного сообщества и невозможно доказать его причастность к конкретным преступлениям, совершаемым этим сообществом, обвините его в нарушении налогового законодательства, в хранении наркотиков или оружия, наконец, нарушения правил дорожного движения и пр. Спровоцируйте его и потом обвините. Но он должен быть за решеткой.

Cудебное заседание начиналось с дебатов спорящих обвинителя и обвиняемого, которые предшествовали выслушиванию свидетелей. Образно говоря, римляне уподобляли уголовный процесс сражению. Обвинитель и обвиняемый выглядели как две неприятельские армии на судебном ристалище, которые вели полки своих свидетелей. Не вводя в действие своих “солдат” обвинитель первоначально представлял судьям и присутствующей публике свой стратегический план, указывая одновременно слабые стороны своего противника. Обвиняемый в свою очередь в ответном слове осуществлял свои маневры, суть которых состояла в разрушении «дела» обвинения. Оригинальность римского процесса состоит именно в этом изложении дела спорящими сторонами.

Стороны излагали дело до опроса свидетелей очень высокопарно. В ход шли все риторические изыски. Число речей не было ограничено. По замечанию Тацита для красоты речи было открыто обширное поле.42

Представители одной стороны часто разделяли речи между собою на основании правил риторики: один делал зачин, приступ; второй излагал обстоятельства дела; третий завершал изложение. Профессиональные ораторы вроде Цицерона приглашались для участия в патетических местах речи. Зачастую произнесение речей затягивалось, ораторы брали перерыв для еды и питья.

Помпей ограничил время выступлений, ввел клепсиду гелиастов. После этого обвиняемому стали обыкновенно давать на одну треть больше времени, чем обвинителю. Последний, вследствие этого являлся до некоторой степени хозяином процесса.

После прений сторон выступали свидетели сторон. Одни из них давали показания относительно обстоятельств, прямо относящихся к делу. Другие были людьми, ничего не знавшими по существу дела, но свидетельствовавшие о нравственных качествах обвиняемого.

По выслушивании свидетелей, начиналась следующая специфически римская часть судоговорения - altercatio. Последняя состояла из спора ораторов, делавших друг другу прямые возражения. Этот спор имел решающее влияние на исход процесса, т.к. в нем выставлялись основные положения аргументации сторон. Все наиболее важное из прений сторон после свидетельских показаний получало законченную, наиболее удобную для восприятия форму. В ходе этого спора ораторские способности имели очень большое значение. Удачное слово производило решительное впечатление на присяжных. При этом ораторы почитали своим долгом делать акцент на опорочивание репутации противоположной стороны и ее свидетелей и, наоборот, поднять в глазах присяжных репутацию своего патрона. Классическим примером такого рода служит случай, когда Марк Антоний спас от обвинений в лихоимстве Мария Аквилия, разорвав на последнем тунику и продемонстрировав шрамы на его теле, полученные в боях за республику.43

Римляне придавали решающее значение спору ораторов, поэтому на продолжительность спора не обращали внимания.

Таким образом, судоговорение осуществлялось в следующей последовательности: спор сторон излагает дело; свидетели подтверждают сказанное, бой ораторов резюмирует его.

После судоговорения судьи приступали к голосованию и по результатам его выносили приговор.

Преторский суд смело можно отнести к классическим образцам состязательного судопроизводства. Народ действительно царствовал в нем. Несмотря на то, что значение публичного римского права зачастую принижается по отношению к частному праву, несомненно римская обвинительная форма судоговрения может по праву считаться образцовой для современной обвинительной системы.

История существования института народного обвинения в Древнем Риме знала различные периоды. По-видимому наиболее благоприятные условия для него существовали в период расцвета республиканской формы правления, когда, кстати, получили наибольшее развитие и другие демократические государственно-правовые институты, в том числе суд присяжных - постоянных комиссий. Хотя и нельзя сказать в этот период общество переживало спокойные времена. Как и в Афинах ситуация находилась в состоянии легко нарушаемого равновесия: государство, гражданское общество, гражданин в результате перманентного процесса брожения, раздоров, столкновений приобрели статус равноправных участников общественного диалога. Плюрализм сил порождал плюраллизм мнений, истин. Очевидно, что общегражданское право на уголовное обвинение являлось одним из орудий общественного мнения, которое можно уподобить закону гравитации в демократическом государстве. Общественное мнение управляло основными фигурами в политике и государстве. Очевидно, что постольку поскольку народ, гражданин, формируя общественное мнение, действительно управляли государством, постольку народное обвинение являлось важным компонентом в подобном общественном укладе. Барометр общественного мнения чутко указывал на действительность, «истинность» юридической формы. Не подлежит сомнению, что было такое время в Риме, когда чувство справедливости было слишком развито, когда голос общественного мнения был слишком силен, а должностные лица слишком безупречны, чтобы accusatio было предметом злоупотребелений. Очевидно, в это время в общественном мнении народное обвинение котировалось высоко. Но с течением времени произошли изменения. Конечно, гибель народного обвинения было заложена в нем с самого рождения. Все недостатки, так явно вылезшие наружу, потенциально содержались в нем с самого начала. Наверное и в свою цветущую пору институт народного обвинения был предметом промысла, приносящим материальные средства, не говоря о почете и общественном положении. С этой целью даже образовались многочисленные кампании. Так, после убийства Клодия сразу несколько таких кампаний заявили о своем желании предъявить обвинение. Нечего и говорить о массе отдельных лиц, промышлявших этим делом, готовые за свой страх и риск по первому слуху взяться за производство следствия. При этом чем богаче был человек тем более надлежало ему опасаться обвинения, изобличении бедняка не сулило материальных выгод. Наверное, к числу слабых мест народного обвинения можно отнести и неизбежное оставления без преследования многих фактов преступлений, поскольку не всегда мог найтись деятельный обвинитель. Тяготы, связанные с ведением процесса, страх перед потенциальным обвиняемым и другие причины субъективного характера приводили к тому, что для конкретного дела не всегда находился обвинитель.

Однако очевидно и то, что общество мирилось со всеми этими недостатками и эксцессами обвинительной деятельности, не подвергая сомнению нужность, действительность, истинность института народного обвинения. Потом общественное мнение на аккузацию изменилось. Если ранее выступать народным обвинителем считали непредоссудительным такие государственын деятели как M. Scaurus и M. Cato, то Цицерон считает это уже неблаговидным занятием. Так, выступая против Верреса, он счел нужным оговориться, что выступить в этой роли его заставило общее тревожное состояние государства.

Видимо уже во времена Цицерона наблюдался недостаток в бескорыстных народных обвинителях. Они охотно выступали только по громким политическим делам, стремились сделать политическую карьеру, а не ставили уже цель защиты общественных интересов как таковую. Уголовное преследование получает черты политиканства.44 Применительно же к самим обвинителям стали употребляться такие нелестные эпитеты как «собаки красноречия», «лаятели на клепсиду». Общественное мнение стало отворачиваться от фигуры «народного обвинителя».

По-видимому решительным моментом в перерождении института народного обвинения явились события связанные с гражданской войной и установлением режима принципата. Начиная с Октавиана Августа ( 30-14 гг. до н.э.) все республиканские формирования начинают существенно терять свое значение. Растет роль магистратов. Большую роль в этом сыграл принятый Августом закон Majestatis, направленный на защиту императора. Расширительное толкование этого закона, которое произошло при Сулле явилось юридически основанием для развертывания массовых репрессий против своих политических противников правящей группировкой. Подобный закон нуждался в обвинителях. Бескорыстных же обвинителей в такого рода условиях трудно было ожидать в достаточных количествах. Вследствие этого пришлось платить за обвинение, разделяя между обвинителями конфискованное имущество - им доставалась четвертая часть.45 Все это усиливало профессионализацию обвинительной деятельности. Таким путем вместо ранее бесплатно выступавших обвинителей в публичных интересах и отвечавших по закону за правомерность обвинения, теперь в комиссиях появляются доносчики, не несущие какой-либо процессуальной ответственности и прямо заинтересованные в осуждении обвиняемых, так как они получают вознаграждение из конфискованного имущества осужденных.

Эти оплачиваемые обвинители-шпионы получили название доносчиков delatores, они получали четвертую часть конфискованного. Их промысел расцвел при Тиберии. Законченные организационные формы этот промысел получил благодаря Криспинусу Цепию, а прославлению - оратору Домициусу Аферусу. Это было не лучшее время в римской истории. Тацит писал: “Никогда не видано было подобного страха: жители Рима не смели ни сходиться, ни говорить между собою.”46

Вместо прежнего почета эти обвинители вызывали всеобщее презрение и страх, поскольку никто не был застрахован от обвинения. Постепенно накапливавшиеся негативные черты народного обвинения достигли критической массы в период смуты в римском государстве, с такими сопровождавшими его явлениями как проскрипции, внесудебные расправы с политическими противниками, казни. В это «смутное» время смены республиканского строя властью императоров все возможные негативные стороны народного обвинения обнажились в самом неприглядном виде и в глазах общества народное обвинение навсегда было дискредитировано.

Нельзя сказать, что одиозные стороны аккузационной системы не обращали на себя внимание правящей сферы. При Тиберии в сенат было внесено предложение ограничить назначение наград. Но оно было отклонено. Взамен этого, впрочем, усилилось личное влияние императора в уголовной юстиции. Император, равно как и назначаемые им правители не считали себя связанными частной инициативой и процесс перед ними стал иметь характер инквизиционного cognitio.

При Нероне злоупотребления доносчиков также вызвали издание ряда законов против них. Позднее обвинитель был полностью уравнен в правах с обвиняемым вплоть до лишения его свободы в течении процесса. Привело это к тому что при Нероне и Траяне императоры и Сенат должны были назначать ex officio официального обвинителя для отдельных процессов из-за того, что охотников поддерживать обвинение вообще не находилось. Император или Сенат обыкновенно назначали официального обвинителя из сенаторов для поддержания обвинения перед Сенатом по делам об отдельных крупных должностных злоупотреблениях. Отсюда было нетрудно перейти и к отмене старого принципа, запрещающего возбуждать уголовное дело без обвинителя.

Так, наряду с упадком народного обвинения происходит процессы расширения применения должностного обвинения и усиления инквизиционной формы - сам строй процесса претерпевает довольно существенные изменения. В делах о преступлениях, кроме политических, права обвинителя были стеснены требованиями к содержанию и форме обвинения также ограничением круга обвинителей. В делах, затрагивающих интерес императора, были сняты все ограничения к правовому статусу лица, инициирующего уголовный процесс, а именно: лица, лишенные гражданских прав женщины, рабы - все могли быть денунциаторами т.е. заявителями. Вольноотпущенник получал право обвинения против своих патронов. Такой обвинитель выполнял одновременно и функцию следователя собирая в предварительной части процесса доказательства виновности.

Процессы дискредитации в глазах общества народного обвинения и усиление инквизиционных процессуальных форм развивались одновременно. И в конце-концов расставание римлян с народной формой обвинения стало неизбежным. Вернее речь тут шла об извращенной карикатуре на народное обвинение. И наступил день, когда народ шумно изъявил свое удовольствие при виде кораблей (так называемых “кораблей дураков”), отплывающих с ненавистными пассажирами - большим количеством этих доносчиков-обвинителей вниз по Тибру. Это событие произошло во времена императора Траяна.

Таким образом, символическое прощание с «народным обвинением» было безболезненным, скорее напротив - было воспринято народом с облегчением. Человечество прощается со своим прошлым смеясь.

Делаторы погубили «душу» народного обвинения, обесславив его, опозорив роль обвинителей. После них частные обвинения стали весьма редкими. Императоры дабы не оставлять преступления безнаказанными принуждены были все чаще назначать официальных обвинителей. Старый порядок отжил свое время. Прежняя система обвинения согласовывалась с принципом вследствие которого судебная власть являлась принадлежностью народа - тогда и могла быть применена система народного обвинения, когда же император сделался источником всякого права, тогда он должен был иметь для обвинения особых им самим назначенных чиновников. Таким образом исчезли римские народные обвинители, однако еще на сама процессуальная форма, которая продолжала существовать еще на протяжении нескольких столетий не будучи одухотворенной идеей всенародного соучастия в отправлении уголовного обвинения, но являясь вместилищем бюррократического интереса. В этом своем извращенном, выхолощенном виде институт частной аккузации просуществовал еще значительное время.

С 4 века учреждение квестий стало вытесняться экстраординарными- коронными судами, которые все более сосредотачивали в своих руках отправление уголовного правосудия. Происходит дальнейшее вытеснение аккузационной системы правом должностной инициативы и в позднейшую эпоху почти во всей области уголовных преследований признаются как accusatio, так и cognitio. Причем второй все более отдается предпочтение. Это было неизбежно, поскольку даже несмотря на присущую всякой бюрократии инертность и беспомощность обязанность государства карать преступников во всяком случае до известной степени признается в расширении cogitio. Сначала оно было распространено на дела бродяг, рецидивистов, преступников, застигнутых на месте совершения преступления. Потом это стало общим правилом для провинций. При этом наместникам провинций предоставлялось широкое право по применению наказания без судебного разбирательства. Законом устанавливалось, что “дела о незначительных преступлениях должно кончать немедленно, doplano и обвиняемый должен быть либо отпускаем, или, в случае осуждения, надлежит немедленно сделать распоряжение о наказании его палками”.

Рядом, однако, признается и accusatio, при чем стараются только усилением штрафов за columnia ослабить несомненную опасность такой добровольной прокуратуры. Аккузация этой позднейшей эпохи есть в сущности средство ограничить опасные и неблаговидные доносы тем, что доноситель, где можно, ставится в положение обвинителя и таким путем делается ответственным за всякое злоупотребление, между тем как в то же самое время должностное лицо освобождается от тяготы расследования. Система может выглядеть нецелесообразной, но для бюрократии она была очень удобной.

Процесс смены состязательной формы следственной растянулся на столетия, при этом частная аккузация переродилась из народного обвинения в доносителя в инквизиционном процессе. Старое обвинительное начало не было отменено законом, но фактически вытеснялось новой инквизиционной формой суда.

Таким образом, концом народного обвинения закономерно была предопределена и судьба обвинительного процесса в целом, поскольку он лишился своего основного деятеля - субъекта права на уголовный иск в лице народа. Мы же приходим к выводу о том, что для существования обвинительного/состязательного уголовного процесса структурно необходимо народное обвинение. При этом возможно, что обвинение может осуществляться и в других формах: частное обвинение, должностное обвинение, наряду с народным обвинением. Но последнее имеет системообразующее значение для состязательного процесса, это стержень существования его, дух который его освящает.

Зададимся теперь вопросом, который, как и в случае с афинским народным обвинением, имеет для нас главное значение, а именно: имеем ли мы дело с какими-либо особенными и исконными принципом Рима, с какой-либо особенностью его интеллектуального типа, менталитета или же, может быть описанный порядок вырос исторически, под влиянием практических условий и причин?

В литературе этот вопрос решается различно. Некоторые историки римского уголовного права Geib, Zumpt были того мнения, что уже с самого начала в Риме аккузационный и инквизиционный порядок процесса существовали рядом, т.е. уже в эпоху царей в каждый отдельный гражданин мог выступать обвинителем и довести дело до конца. Но с другой стороны, уже были случаи и непосредственного инквизиционного вмешательства царя. С течением времени аккузационный порядок усилялся и в конце-концов стал единым.

Критики этой точки зрения указывают, что она покоится на смешении accusatora c простым доносителем. Как бы мы не толковали роль этого типа в инициировании уголовного преследования, он во всяком случае действует через посредство магистрата и, так сказать, за его спиной. В период царей вероятнее один - инквизиционный порядок в виду того, что общим источником уголовного права и процесса в эту эпоху является административная coercitio представителя высшей государственной власти.

Первое что можно считать более или менее прочно установленным - это появление народного обвинения с его наиболее характерными чертами лишь с учреждением quaestiones perpetual, т.е. постоянных уголовных комиссий, состоявших из известного числа присяжных, Такие quaestiones - каждая для известного рода дел учреждались специальными законами (первая, quaestio de repetundis - законом Кульпурния в 149 г. до н.э.; особенно много quaestiones было учреждено при Сулле) и в этих специальных законах получали свой как материальный, так и процессуальный регламент. Эти регламенты являлись юридическим базисом конкретной accusatio.

Таким образом, следует предположить, что данный принцип accusatio не является исконным римским принципом. Тогда каким образом он проник в quaestiones perpetual?

Черты чистой состязательности этого юридического феномена навели Момзена на мысль, что производство в quaestiones построено по типу процесса гражданского и заимствовано из этого последнего. В основании подобного взгляда, по нашему мнению, просматриваются черты так называемой теории юридического отношения, весьма популярной в немецкой правовой идеологии в свое время. Это обстоятельство повлияло на интерпретацию Момзеном событий, связанных с метаморфозами римского народного обвинения, однако от этого идеи данного ученого не перестают быть весьма интересными.

По мнению Момзена, в последних столетиях республики ряд законов о взыскании штрафов за различного рода правонарушения (административного характера) установил для них порядок рассмотрения в гражданских судах и вместе с тем предоставил право каждому гражданину так называемый actiones populary. Такие процессы получили название judicia populica. Вот этот то производство и послужило праобразом для процесса в quaestiones perpetual. Что касается причин социально-экономического порядка, то Момзен объясняет их состоянием Рима в период упадка республики. В этих условиях предоставление частной инициативы в уголовных делах означает не ослабление, а, наоборот, усиление государственной репрессии. Поскольку магистраты, на которых первоначально лежала обязанность вчинять обвинение в силу бесконтрольности и инертности оставляли массу правонарушений безнаказанной. Таким образом, принцип accusatio давал в условиях усиливающейся беспомощности исполнительной власти возможность выступить с обвинением не только пострадавшему от преступления, но и всякому незаинтересованному лично в деле лицу.

Хитзиг (Xitzigia), возражая Момзену, считал старейшим случае популярности accusatio suspectitutoris, где он видит следы греческого права. По его мнению, процесс в quaestiones perpetual развился под влиянием греческого права. Однако, и у этой в культурологическом плане весьма сильной точки зрения есть слабые места, на которые не преминули указать ее противники.

С одной стороны, греческий образец не совсем соответствует римскому подобию. Наряду с чертами сходства, есть и различия. Во-первых, есть неизвестные римскому праву исключения ( по делам о ранениях, предъявлять иск могли только сам раненный или родственники убитого), во-вторых, по общему правилу, предоставление иска каждому отнюдь не обозначает собою невозможность преследования по почину магистрата. Вообще в Греции идея народного обвинения проведена далеко не в такой чистой форме как в Риме. Поэтому, если можно сопоставить Грецию и Рим, то только не в смысле заимствования, а в смысле аналогичности развития.47

Проф. Покровский полагал, что когда обнаружились в области уголовного судопроизводства недостатки должностного обвинения принцип частного обвинения уже имел прочные корни в римской правовой почве - в гражданском суде. Популярные средства и в области полиции и в области фискальных интересов казны оказались не только весьма полезным дополнением для административных мероприятий магистратов, но почти сплошь и успешной заменой их. Частная инициатива, призванная вначале только на помощь органам государственной власти в конце-концов сделала вмешательство этих последних почти совершенно ненужным, Вместе в тем, по-видимому развивались в обществе и представления, что почин в охране общественных интересов должен исходить из среды самих граждан. На образование этого представления оказали, конечно, свое влияние и общие демократические течения, усилившиеся к концу республики, особенно со времен братьев Гракхов.

По мнению профессора Покровского, аккузативный процесс в quaestiones perpetual возник не как какое-то радикальное новшество. Это было лишь расширение еще на одну область принципов, применявшихся задолго раньше к другим областям общественных правонарушений. При этом следует отметить, что установление подсудности по тем или иным делам какой-либо quaestio отнюдь не означает права магистрата на самостоятельную coercitio, если только налагаемый магистратом штраф не превышал законного максимума. Но, конечно, и здесь этого путь административной coercitio вскоре был забыт.

Установление начала accusatio означало усиление уголовной репрессии, так как римские магистраты последнего времени республики, занятые больше политической и партийной борьбой, сидевшие на должностях не более 1 года, не могли относиться с должным внимание к различным текущим делам. А, если и обращали внимание на то или иное дело, то это внимание вытекало нередко из соображений партийных или субъективных. При таких условиях «популярность», в смысле общедоступности, обвинения в связи с принципом состязательности являлось наилучшей гарантией и для общественных интересов и для беспристрастности суда.

Беко дополняет общую картину высказываний, объясненяющих причинно-следственные связи народного обвинения в Риме, указанием на то, что народное обвинение возникло отнюдь по причине особой ревности римлян к благоустройству Отечества. Народное обвинение процветало в преторском суде в эпоху приближающуюся ко времени императоров, когда сменяли друг друга Гракхи, Марий, Сулла, Антоний, Цезарь, Октавиан - одним словом в эпоху, которую во всяком случае нельзя назвать временем невинности и бескорыстной заботы об Отечестве.

Причины появления народного обвинения лежат в социальной организаци римского общества, его иерархичности, социальном неравенстве, завистливости. Все римляне- плебеи должны были иметь из числа патрициев патрона, т.е. протектора, защитника. Каждый патриций обязан был иметь из числа пролетариев свою креатору, клиентов. Таким образом, все члены римского общества оказывались корпоративно связанными по семьям. Связь в этих семействах по духу признавалась священной. На первом плане таких взаимообязанностей было совместное посещение суда. Благодаря патронату граждане Рима были сгруппированы. Каждая из таких группировок представляла коллективную силу, защищавшую свои коллективные интересы. Если кто-нибудь из членов этой ассоциации - семейства пострадал от преступления - все остальные члены семьи сочли бы себя оскорбленными, вследствие чего поднимался целый легион обвинителей. Таким образом, патронат совершенно гарантировал преследование государственных преступлений, задевавших частные интересы. Что касается до преследования преступлений, затрагивавших исключительно общественную безопасность - здесь существовала другая гарантия.

Особого рода публичность была развита в Риме до своих крайних размеров. Она заключалась во взаимной ненависти, соперничестве между властями, которые никогда не ослабевали. Поэтому народ оказывал особенное расположение обвинителям. Чувство подражания заставляло каждого искать случая выступить перед публикою и быть сравниваемым как писал Плутарх «с теми великодушными собаками, которые преследуют красного зверя.»48

Впрочем, признает Беко, и гражданская добродетель - тоже побуждала к обвинительной деятельности, ведь первоначально обвинительная деятельность была бесплатной.

Хорошо известно, что развитие обвинительного начала привлекает к суду ораторское искусство.49 По мнению Беко, риторика - неотъемлемая черта состязательного судопроизводства и народного обвинения.

Значение риторики в том, чтобы воздействовать на предрассудки и вкусы толпы. Последнее время республики было самым блестящим периодом римского суда и народного обвинения. Оно же было и временем расцвета риторического искусства. Ни в какую другую эпоху не было таких блестящих ораторов и не решалось таких важных дел. Но какие условия породили этих блестящих ораторов? Красноречие их, по словам Тацита, было подобно пламени, блистающему во время горения - оно погубило республику.50

Красноречие - друг анархии. Оно постоянно возбуждало народ, оно не могло ужиться ни с каким правительством; ему нужны были восторги, аплодисменты, драматизм сцены, зрители. Период, называвшийся римлянами временем великого красноречия, был временем повсеместного беспорядка.

Нам хотелось бы развить тезис о значении риторики народного обвинения, как способа досудебного уголовного преследования и поддержания обвинения в суде. Мы увязываем риторику народных обвинителей с принципами римской правовой идеологии. Как уже отмечалось, эти принципы были сформированы стоицизмом. В чем же конкретно проявлялось влияние стоической философии на формирование римских юридических феноменов.

От Аристотеля пошло противопоставление практического и теоретического знания, которые нельзя редуцировать до противопоставления истинного и вероятного. Практическое знание «фронесис» - это другой тип знания. Это означает в итоге, что оно направлено на конкретную ситуацию. Следовательно оно требует учета обстоятельств в их бесконечном разнообразии. Аристотелевское противопоставление знания, основанного на общих принципах, и конкретного знания приобретает этический мотив, входящий в учение римских стоиков о здравом смысле.

Идеал здравого смысла прокламировался и учителями философии и учителями риторики, несмотря на то, что они враждовали. Противопоставляя себя праздным философским упражнениям софистов риторика претендовала на сообщение подлинной жизненной мудрости. Позитивная двузначность риторики заключается, с одной стороны, в критике веры в разум как правиле истины - только знание о незнании, с другой - сила искусства аргументации, которая относится к искусству речи. Здравый смысл питается не истинным, а вероятным, означает одновременно чувство порождающее общность. Направленность человеческой воле придает не абстрактная общность разума, а конкретное общее, общность группы, народа, нации и всего человеческого рода. На том общем чувстве истины и права, которым в основе своей не является знание, заключается значение красноречия и его права на существование. Топика - это искусство находить аргументы. Она служит для развития чувства убежденности, которое функционирует инстинктивно и мгновенно.

Осознание и чувственное преодоление конкретной ситуации требует такого подведения под общее, т.е. цели, которую преследуют, чтобы достичь того, что правильно. Следовательно, такое подчинение уже имеет предпосылкой направленность воли, а это означает чувственное бытие.

«Фронесис», иначе «духовная добродетель». требует различения подходящего и неподходящего, уместного и неуместного и подразумевает некоторую нравственную позицию, развиваемую в римском понятии здравого смысла.

Вывод из общего и доказательство по основаниям не могут быть достаточными, потому что решающее значение имеют обстоятельства. М. Аврелий утверждал, что здравый смысл есть единство общего разума. В отличии от чувств здравый смысл реализуется на социальном уровне, он руководит нашими отношениями с людьми, являясь «тактом практической истины».

Римское правоведение примерно с 1 века до н.э. развивается на фоне правового искусства и правовой практики, которые соприкасаются скорее с практическим идеалом «фронесис», нежели с теоретическим идеалом «философии» -метафизическим идеалом объективной истины. Примером того как в представлении римских юристов познание опосредуется здравым смыслом служит следующее высказывание Марка Тулия Цицерона (106-43 гг. до н.э.), когда он объясняет почему в одном процессе он считает возможным утверждать прямо противоположное тому что он доказывал в другом (по делу Варреса): «Я был обвинителем... Я стал перечислять прегрешения судов, руководствуясь не своим личным мнением, а тем, что говорили люди... Грубо ошибается тот, кто наши судебные речи считает сводами наших личных убеждений; все они порождаются обстоятельствами дела и сторонами, а не самими поверенными, как людьми. Если бы стороны могли сами говорить за себя, никто бы не приглашал оратора; если же нас приглашают, то, конечно, не для того, чтобы мы излагали наши собственные воззрения, а для того, чтобы мы высказывали то, чего требует самое дело и интересы сторон. Моя тогдашняя речь вполне соответствовала обстоятельствам дела, по которому она была произнесена, и точка зрения, на которой я стоял, как представитель стороны; она не налагала на меня никаких обязательств, которые мешали бы мне честно и свободно в настоящем деле защищать Клуенция.»51

Выделяя в структуре риторики ораторику, то есть речь по гражданским спорам, Цицерон отмечал: ”Конечно, если кто скажет, что все же есть особенный, свойственный одним ораторам круг мыслей, вопросов и познаний, замкнутых оградой суда, то я соглашусь, что наше красноречие, действительно, чаще всего вращается в этом кругу”.52

В связи с этим можно отметить, что для античной ораторики было характерно, что технические, т.е. речевые доказательства и нетехнические доказательства, т.е. “вещественные доказательства” и аргументы не разделялись в их смысловой и действенной силе. Связь между вещами и словами не учитывалась. Не проводилось противопоставление правды (истины) и правдоподобия.

Таким образом, судебная, относительная истина, рожденная спором сторон в фороме публичной ораторской речи являлась целью доказывания и принципом судопроизводства. Отметим в связи с этим еще одно обстоятельство. Теорию уголовных доказательств Рима бранят обыкновенно, а нам она мила, читатель дорогой. В частности, отсутствие в законах юридических критериев допустимости, достоверности, относимости представляется достоинством этой системы. По нашему мнению, законодательные регламентации доказывания в состязательном процессе с необходимостью должны быть сформулированы «коротко и неясно», как говорил Наполен. Судебная практика должна формировать критерий допустимости на основе общих конституционных положений и защите прав личности. Здравый смысл подскажет судящим, что является достоверным, достаточным, относимым. В конечном итоге, что считать доказательством по конкретному делу должно являться прерогативой суда.

Цицерон утверждал, что подлинное (естественное) право - это закон истинного разума, находящегося в согласии с природой. Нет никакой необходимости искать вне человека того, кто может объяснить или интерпретировать этот закон. Закон должен быть главенствующим принципом правительства.

Таковыми были представления римлян о праве и истине, которые лежали в основе их правовой идеологии и практики в пору их расцвета. Они способствовали тому, что идея народного обвинения получила такую юридическую форму, которая является универсальной для любого вида обвинения в состязательном уголовном суде.

То, что римские публично-правовые институты получили не такое признание как частные, мы считаем большим недоразумением. В этом смысле народное обвинение, конечно, незаслуженно забыто, чему в значительной мере способствовало то обстоятельство, что на континентальной части Европы этот римский институт не был рецептирован. Во многом, как мы полагаем, по причинам идеологического, религиозного характера.

1 Цит.: Аристотель. Афинская подития. М., 1937, с.160-161.

2 Цит. по книге: Беко. Организация уголовной юстиции в главнейшие исторические эпохи» Спб., 1867, с. 22.

3 Беко. Указ. соч., с. 31.

4 Гиро П. Частная и общественная жизнь греков. Петроград. 1915, с.457, 458.

5 Беко. Указ. Соч., с. 15-16.

6 Беко. Указ. Соч., с. 16.

7 Беко. Указ. Соч., с. 19, 20.

8 Беко. Указ. Соч., с. 19.

9 Беко. Указ. Соч., с. 38.

10 Беко. Указ. Соч., с. 21.

11 Чельцов-Бебутов М.А. Курс советского уголовно-процессуального права. М., 1957, т. 1, с. 158-159.

Кстати, как откровенно апологетично звучит уже само название книги этого автора. «Советский» является тем стержнем, на который нанизывается вся всемирная история уголовно-процессуального права.

12 Чельцов-Бебутов М.А. Указ. Соч., с. 159, сноска 1.

13 Чельцов-Бебутов М.А. Указ. Соч., с. 157.

14 Диэтеты рассматривали основное количество гражданских дел и маловажные уголовные дела избирались ежегодно из граждан которым шел шестидесятый год это вид отличался меньшей опасностью для обвиняемого большей скоростью и меньшими издержками. (Чельцов-Бебутов М.А. Курс советского уголовно-процессуального права. С. 112).

15Чельцов-Бебутов М.А. Указ. Соч., с. 91-92.

16 Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. М., 1991, с. 35.

17 Хайдеггер М. Указ. Соч., с. 36.

18 Хайдеггер М. Указ. Соч. с. 36.

19 Там же.

20 Хайдеггер М. Указ. Соч., с. 18.

21 Аристотель. Указ. Соч., с. 217.

22 Трубецкой С.Н. Учение о логосе в его истории. М. 1994, с. 58.

23 Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997, с. 218, 219.

24 Хайдеггер М. Указ. Соч., с. 219.

25 Хайдеггер М. Указ. Соч., с. с. 222, 223.

26 Хайдеггер М. Указ. Соч., с. 19,20.

27 Аристотель. Указ. Соч., с. 14.

28 Аристотель. Указ. Соч., с. 157.

29 Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997, с. 32, 33.

30 Оранский В. Вопросы права (дикайон, дике) и интереса в эпоху Пелопонесской войны по Фукидиду // Ученые записки Московского государственного педагогического института им. Ленина. 1942, т. 28, вып. 1., с. 178 и след.

31 Трубецкой Н.С. Указ. Соч., с. 59-60.

32 Постижение истины, доступное лишь избранным мудрецам, по мнению Платона не имеет ничего общего с «чванливыми препирательствами ради славы или из-за соперничества в судах» (Платон. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 3. с. 279) . «Не кажется ли тебе еще более позорным то обстоятельство, что человек не только проводит большую часть своей своей жизни в судах как ответчик либо как истец, но по своей невоспитанности еще и чванится этим в уверенности, что он горазд творить несправедливости, знает всякие уловки и также лазейки, чтобы увернуться от наказания, и все это ради мелких, ничего не стоящих дел? Ему неведомо, насколько прекраснее и лучше построить свою жизнь так, чтобы вовсе не нуждаться в клюющем носом судье.» ( Указ. Соч. С. 172-173) По мнению Платона, монополию на истину имеют только избранные. Поэтому и судьями могут быть не все, а своего рода эксперты, воспитанные должным образом. Только они и должны вершить справедливое правосудие (Указ. Соч. С. 176-178).

33 Аристотель. Метафизика, книга первая (А), гл. Первая 980 а - 982 а.

34 Там же.

35 Rothblatt H.B., Baily F.L. Fundamentals of Criminal Advocacy. San Francisco. 1974, p. 32.

36 Трубецкой Н.С. Указ. Соч., с. 83-84.

37 Весьма примечателен тот факт, что в государствах Древней Азии и Африки современных древнегречнским полисам так и не возникло ничего подобного народному обвинению. В Персидском црастве, Древнем Египте, Древнем Китае мы видим только праобразы должностного обвинения.

Так, существовавший в Древнем Египте официальный розыск преступников производился особыми агентами, начальники которых собирали сведения о преступлениях и передавали их судьям для исследования и наказания виновных. В Персии так же обнаруживаются признаки официального обвинения: особые чиновники при царе собирали и излагали перед судом доказательства виновности того или человека.

В виду отсутствия гражданского общества и гражданина, как самостоятельного субъекта права, народное обвинение не могло появиться в этих государствах. Культура не та, цивилизация не та. Уголовное преследование в древних афро-азиатских деспотиях осуществляли всегда исключительно государственные чиновники, а иначе, наверное, и быть не могло.

38 “Nemo jedex sin actor” - классическая формула, вошла в совремнное право почти в неизменнном виде, так же как “в наши дни вошел водопровод, с работанный еще рабами Рима.”

39 Покровский И.А. Частная защита общественных интересов в древнем Риме //Сборник статей по истории права, посвященный М.Ф. Владимирскому-Буданову его учениками и почитателями. Издан под ред. М.Н. Ясинского. Киев. 1904, с. 32.

40 Покровский И.А. Указ. Соч., с. 28.

41 Цит.: Чельцов- Бебутов М. А. Указ. Соч., с. 145.

42 Беко. Указ. Соч., с. 67.

43 Аналогичный случай в американском суде несколько лет назад, когда рассматривалось дело одного из членов семейства Кеннеди - Марка, который обвинялся в совершении изнасилования. Сенатор Джефри Кеннеди выступил с шести часовой речью перед присяжными, в которой напомнил все заслуги клана перед США. Подсудимый был оправдан.

44 Кстати, именно в политиканстве весьма часто упрекают американских окружных прокуроров. Параллель с римскими народными обвинителя здесь очевидная, поскольку прокуроры в Америке избираются населением округа для защиты его (населения) интересов в суде. Должность окружного прокурора считается очень хорошим трамплином для политической карьеры.

45 Это обстоятельство следует считать роковым для народного обвинения. И вообще размывание понятия об “общем деле” частным интересом в делах государственных служит признаком конца республики и демократии, а также им присущих атрибутов .

46 Беко. Указ. Соч., с. 98.

47 Интересно отметить, что Беко по этому вопросу придерживался прямо противопложного мнения: В отличии от Афин, где право обвинения выражало самодержавие народа, здесь к обвинению не допускались граждане propter paupertatemза которыми надо полагать не признавали ни смысла , ни честности.

48 Беко. Указ. Соч., с. 57.

49 Смотри об этом книгу: А. Стоянов. История адвокатуры. Харьков, 1869, вып. 1, с. 55 и след.

50 Беко. Указ. Соч., с. 77.

51 Цит.: Чельцов- Бебутов М.А. Указ. Соч., сноска 1 , с. 150-151.

52 Цит.:Рождественский Ю.В. Теория риторики. М., 1997, с. 33.